Нет, это даже смешно: он и спиною чувствует пузатого типа врюкзаке – там, в темном углу комнаты!

Сегодня я намерен развязать тебе язык, приятель.

Сейчас он старался не думать о тетке и о том, что болтал оней пьяненький Сильва. В конце концов, каждый сам в меру сил сражается сосвоими призраками или предпочитает их ублажать. Спи спокойно, Вися, Вися… Никтоне станет раскапывать родословную твоей давно погибшей дочери, как иразгадывать, почему ты украла Корчмаря и помчалась на вокзал к ближайшемупоезду в тот момент, когда гроб с телом твоей несчастной сестры опускали в нишустарого семейного склепа на Лычаковском кладбище. Спи спокойно, Вися, достойнаядочь библейской Рахили, выкравшей идолов из дома отца своего Лавана (и тожепохороненная вдали от родовой усыпальницы)…

В детстве в каждый его приезд они с Басей обязательно шли наЛычаковское – проведывать деда. Втайне Петя считал Лычаковское, с егомраморными склепами, похожими на маленькие замки, с его скорбящими девами,витыми колоннами, лирами, раскрытыми книгами и как бы случайно слетевшими наплиты ангелочками, самым кукольным кладбищем на свете. Был уверен, что ночамиобитатели этих домиков выходят на темные извилистые аллеи и играют меж высоченныхбуков, каштанов и лип какие-то свои захватывающие спектакли. Одно время онпредлагал Басе наведаться сюда ночью – интересно же! Но Бася так глянула, такот него отшатнулась и столь трепетно перекрестилась, что Пётрэк решил большестаруху не донимать…

Сегодня он совсем не ложился. Вернее, с вечера, нераздеваясь, прилег на полчаса рядом с Лизой – так укладывают набегавшихсядетей, – сторожа миг, когда, сморенная дорогой и таблетками, измученнаявозвращением, она утихнет и можно будет прибрать после учиненного еюграндиозного разгрома. И затем всю ночь подбирал с пола и ссыпал в коробкимелкие детали. Двигаясь как сомнамбула, расставлял, раскладывал по полкам вещии предметы, с усмешкой повторяя себе, что это даже кстати: когда еще вот таксоберешься навести порядок!

Наконец дождался, когда настенные часы прокряхтят своего«милого Августина».

Его гордость – откопанные на блошином рынке в Брюсселе, врваной картонной коробке с невообразимым разноплеменным хламом, эти старинныенемецкие ходики, которые Тонде удалось возродить не без изрядных мучений, нетолько шли, но и вполне регулярно высылали в мир простуженную пастушку с еесиплой песенкой.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Тонда, – прошептал, – я выхожу и буду минутчерез сорок.

– О-о-о, Йежиш Марие! – хрипло простонали в трубке. – Ты цвоку, идиотэ, настоящий нéспанный псих…

Да, Тонда – он ведь поздно ложится, иногда работает дорассвета. Свинство, конечно, но…

– Покажу кое-что интересное, – примирительносказал он.

– Óккупант посранэй, – отозвались там иповесили трубку.

Перед тем как уйти, он заглянул в их крошечную спальню иминут пять неподвижно стоял в дверях, рассматривая спящую жену: Лиза лежала втой же позе, в какой уснула – на спине, закинув за голову обе руки со сжатыми,как у младенца, кулаками. И рот плотно сомкнутый, трагический… – грозящаянебесам…

…На Вальдштейнской сияли головастые шестигранные фонари, втеатральном свете которых снежная ночь казалась мглисто-солнечной. Вотновенький трамвай с сомьей мордой, обитатель глубоководного мира подледногогорода, выполз из-за угла, что-то вынюхивая на рельсах… Непривычная, ошалелая иоглохшая от пушистых пелен Прага присела под летящим снегом, кренясь в мятежнойтурбулентности воздушных потоков.

Впрочем, говорят, нынешняя зима наметает сугробы по всейЕвропе.

Он повернул направо, в сторону Кампы, и двинулся мимо белой,с тяжелыми навесными фонарями, стены Вожановских садов, мимо кафе «Гламур» иотеля «У павы», мимо закрытых стекольных и сувенирных лавок, мимо старогоресторанчика богемской кухни, чьи расписанные застольно-бражными картинамидвери днем бывали гостеприимно распахнуты. Вышел к небольшой площади счугунными скамейками, опухшими от сугробов…

(Здесь, на углу, в глубокой кирпичной нише поживали-жили дваего дружка, два больших и богатых мусорных контейнера, к которым состоятельныежильцы окрестных домов и обслуга ресторанов и лавочек сносили полезные кукольныевещи: шмотки, поломанные домашние механизмы, из которых можно добыть пригодныедля работы детали, а главное, поролоновые матрасы – хлеб наш насущный, – дивныепоролоновые матрасы, сырье для тел и дел. И обходить окрестные помойки надобыло именно ночью, утром и днем на них совершали налет деловитые цыгане стачками.)

Площадь наклонно стекала в узкую улицу, которая на перекресткеразлилась на два рукава…

Поверх напластования разновысоких, вздыбленных мансардами,заваленных снегом крыш, отрываясь от них, вытягиваясь и целясь вверх всемиостриями и дротиками, улетала в мглистое, крупитчато-желтое небо тесная стражабашен Пражского града, волшебно подсвеченного.

Обычный, чуть не ежедневный путь – он часто работал вмастерской у Тонды и всегда выходил из дому об эту пору – сегодня, из-за снеганаверное, выглядел незнакомым и небезопасным. Поэтому, когда из-за угла прямона него бесшумно выехал конный полицейский дозор, он отпрянул к стене сбьющимся сердцем.

Две огромные тонконогие, отрешенные в снежном безмолвиилошади – белая и черная – плавно и грозно выступали под седоками голова кголове посреди заваленной снегом улицы. Поземка вьется вокруг копыт, кажется,что кони плывут над мостовой…

Он долго смотрел им вслед, приходя в себя и невольно любуясьустрашающим величием этой поистине кукольной картины, пока всадники не свернулик Вожановским садам, исчезнув так же внезапно, как появились…

…Пройдя под аркой Малостранских мостовых башен, он поМостецкой дошел до собора Святого Микулаша и, свернув налево, оказался наКармелитской, довольно широкой улице с трамвайной линией. Здесь, в соборе ДевыМарии-победительницы, находилась кукла младенца Иисуса, на редкость искусносработанная – иногда он заходил на нее взглянуть.

Он вообще любил прокопченный и обветренный желтоватый каменьпражских соборов и башен, высокие острые скаты сланцевых крыш, каменные складкиодежд бородатых королей и каноников, сверкающее золото их узорных жезлов итиар, вознесенных над шахматной, черно-белой брусчаткой тротуаров.

А уж как любил, какой родней считал все скульптурноенародонаселение пражских зданий – все, что обитало вверху, над головамипрохожих: эти тысячи, тысячи ликов – святые и черти, фавны, русалки и кикиморы;львы, орлы и куропатки; драконы, барашки и кони, крокодилы и змеи, рыбы, медузыи морские раковины; и целый народ во всех его сословиях и общинах: купцы столстыми кошельками, мушкетеры со шпагами, мещане и чопорная знать; барышни,вдевающие гребень в высокие прически, подбоченившиеся служанки, галантныекавалеры…