Он застревал вдруг перед каким-нибудь давно знакомым емубалконом, где под тремя опорами таинственно улыбались три разных лика: мужскойв центре и два женских по краям. Казалось, что лепили их с реальных людей, икаждый нес свою улыбку, свои характерные ямочки на щеках, выпяченный подбородокили обиженно поджатые губы…

Вся эта несметная рать, облепившая каменным вихрем окна идвери, балконы и портики, эркеры и навершия колонн, вся эта живность и нечисть,что притаилась в складках и нишах, под карнизами, под козырьками, под крышамизданий, порой незаметно для прохожего скалясь и дразнясь острыми высунутымиязычками, могла веселить его часами. Лепные медальоны, развившиеся локоны,змеящиеся ленты под ладошками черепичных козырьков – и все это радииллюминаторов каких-нибудь мансардных окон, на плохо различимом седьмом этаже…Щедра и избыточна ты, Прага, неуемным своим, карнавальным весельем!

Мимо темно-серого дома, балкон которого вечно несли куда-тос окаменелой одержимостью два остроносых и широкоскулых мужика на своихсогбенных плечах, он вышел на перекресток, где на торце углового здания, подтретьим слева окном жил себе и никогда не умер… Словом, это было лицо ребенка,с раскрытыми в смехе губами и безмятежно смеженными глазами, – лицоребенка, рожденного для вечного смеха.

Он всегда с ним здоровался, даже если бывал не один. Неподнимая головы, буркал: «Привет, сынок!», отмалчиваясь на вопрос попутчика,если тот думал, что обратились к нему.

* * *

Мастерская семьи Прохазка занимала большую трехкомнатнуюквартиру на последнем, четвертом этаже старого дома по Кармелитской улице –такие дома называют здесь «чинжак», «чинжовни дум» – доходный то есть…Постоянно жил в ней один лишь Тонда, «по молодому холостому делу» – уточнялаприятельским тоном мамаша его, Магда. И это было враньем: нелепо долговязый, ввечно коротковатых штанах на широких красных подтяжках, рано облысевший, срыжеватым клинышком запущенной щетины на почти отсутствующем подбородке – Тондаженщин презирал, даже сестер, и замыкался в их присутствии, с угрюмымнетерпением давая понять, что не сильно бы и расстроился, вновь обнаружив себяв полном одиночестве.

На звонок он открыл по пояс голый, со спущенными краснымиподтяжками, с вурдалачьим выражением лица: изо рта торчала зубная щетка. Что-топромычал и скрылся в ванной, зато из комнат, неистово стуча деревяшкой, свизгом выскочил обезумелый от счастья инвалид, герой всех дворовых сражений.

Быстро скинув на пол рюкзак и приговаривая: «Карагё-оз!Ма-а-льчик мой, мальчик хороший…» – Петя опустился на корточки, чтобы тому былоудобней достать до лица. Вот кто с энтузиазмом намыливал щеки вездесущим своимязыком, хоть сейчас бери да брейся. Этот черно-белый, с острыми ушками,лохматый песик нес в себе такой заряд оголтелой любви, что лишь недавнонаучился смиренно оставаться с Тондой и не рыдать от радости, когда хозяева заним возвращались.

Петя подобрал его на рельсах трамвая – окровавленного,бесчувственного – чуть ли не в первую неделю жизни в Праге и все наличныеденьги отдал ветеринару за операцию и лечение, да и тех не хватило, так как упса началось заражение крови и его выхаживали в клинике целый месяц. И хотяКарагёз довольно быстро приспособился шкандыбать на трех лапах, Петя выточилему протез – тот хитрыми ремешками застегивался крест-накрест через грудь, какпортупея ветерана Николаевской армии. Если пса брали на руки, деревяшкаторчала, как ствол мушкета, и казалось, что Карагёз прицеливается, особенноесли склонял голову набок.

– Затем, что ты есть наглец из наглецов, – крикнулТонда из ванной, под шум воды, – ты приговорен сварить мне кафэ.

– Он прав, – негромко сказал Петя,поднимаясь. – Пошли, Карагёз, умилостивим тирана.

Вся эта старая, неухоженная, очень кукольная квартира – трибольшие, с двумя полукруглыми эркерами, комнаты, коридоры и даже часть кухни –была отдана куклам. Неисчислимой, веселой и ужасной оравой они висели постенам, свисали с крючьев, с металлических и деревянных решетчатых стеллажей –частью готовые, уже расписанные краской и покрытые лаком, частью ещеобнаженно-древесные. Они лежали, разобранные и пронумерованные, в коробках, корзинкахи ящиках; высились штабелями, упакованные и готовые к отправке в любую страну:уже лет пять как ими успешно торговал интернет-магазин. Там и тут были наваленыкурганы цветастых тюков, набитых тряпками. Иногда какой-нибудь тюк или мешоквдруг мягко и бесшумно – возможно, от содроганий трамвая на стыках рельс –валился с самой высокой полки, и тогда Петя или Тонда взбирались по стремянкеи, матерясь и орудуя кулаками, впихивали беглеца обратно. Все столы и полкивдоль стен были уставлены банками и баночками с клеем и красками; тощимиколючими букетами в нескольких вазах ощетинились пучки разномастных кисточек. Вцентральной комнате, где притерся к стене и Петин стол с верстачком и прочимслесарным хозяйством и где оба они с Тондой работали, иногда часами неперебрасываясь ни единым словом, высокий потолок был заклеен огромной картоймира, копией со знаменитой венецианской карты XVI века, из Дворца дожей.

Тонда был старшим отпрыском большой кукольной семьиПрохазка, владевшей в Праге двумя самыми лучшими магазинами, которые Тондагордо именовал «галéреями». Все они – и отец, Зденек Прохазка, и обемладших сестры Тонды, Марушка и Тереза, и их мамаша Магда, и даже бабка Хана –были кукловодами и художниками.

Это была империя, возникшая лет двадцать назад, выросшая изжалкой лавочки. В начале девяностых Зденек и Магда сумели объединить шестьдесятпражских мастеров-кукольников; с ними сотрудничали охотно, так какПрохазки не были рвачами, с мастерами рассчитывались честно и вовремя,торговали бойко и умно. Чтобы подкормить мастеров, они организовывали«воркшопы» и мастер-классы для богатых туристов, даже в тяжелые годы умудряясьдержаться на плаву.

И все неплохо говорили по-русски, так как русской, вернее,еврейкой из Киева была их бабка Хана – личность, до известной степенилегендарная. Молоденькой актрисой Киевского театра кукол Хана за мгновение довыстрела догадалась прыгнуть в ров Бабьего Яра. И впоследствии, когда,облепленная глиной и кровью, она пробиралась, сама не понимая – куда, пооккупированным украинским селам, Господь Бог наш, Вседержитель, хозяинВселенной и прочего немереного космического барахла, Властитель наш, стольлегко допустивший убийство миллионов людей, почему-то именно за этой своейобезумевшей овечкой неплохо присматривал и еще не раз уберег ее от гибели. Чегоне скажешь о русском муже Ханы, которого в первые же дни оккупации Киеварасстреляли в гестапо за укрывательство еврейки-жены.

Вернувшись после войны в свой театр, Хана продолжала водитьи озвучивать все тех же Белоснежек, лисичек и зайчиков. Она не была выдающимсякукловодом, но обладала хрустальным детским голоском, очень ценным в кукольномделе, а когда выпивала рюмочку и слегка затуманивалась, охотно рассказывала просамое страшное в своей жизни этим голоском радостного зайчика, так что у тех,кто слушал, кровь стыла в жилах.