Они едва начали переправу, когда наша немногочисленная группа покатила дальше вдоль Арканзаса, и я поднялся на холм, дабы обозреть местность впереди. Как и всегда, насколько хватало глаз, перед нами простиралась всего лишь колышущаяся прерия с илисто-мутной полосой Арканзаса, обрамленной полоской тополей и ив. На всем огромном пространстве царила неподвижность: даже птиц не было видно. Я с тяжелым сердцем наблюдал, как наш маленький караван медленно полз по склону. Вот дилижанс Сьюзи с извозчиком и сидящими сзади слугами; четыре фургона, в которых волов заменили мулами, и остальные четыре с упряжками из быков, все с возницами. Пологи на фургонах с девицами подняли, и в лучах восходящего солнца можно было видеть, как они благочинно сидят рядочками в своих чепчиках. Замыкали процессию две кареты Цинциннатского оздоровительного общества, с багажом, закрепленном на крышах; даже с расстояния в четверть мили было слышно, как их пассажиры обмениваются мнениями по поводу симптомов своих болезней.

Четыре дня двигались мы вверх по течению реки, не встретив ни одной живой души, я поверить не мог такой удаче. Потом пошел дождь. Это были потоки, которых вы даже представить себе не можете: настоящий водопад обрушился на тропу, превратив ее в жидкое месиво, из которого увязший фургон можно было вытащить только при помощи еще четырех упряжек. Мы старались держать повыше, и пробивались сквозь непогоду весь день, до позднего вечера, ослепнув от вспышек молний и оглохнув от грома. К ночи ливень прекратился, мы разбили лагерь в небольшой лощине и обсушились. Ярость бури сменилась мертвенным покоем – мы даже разговаривали в полголоса, – и ощущение создавалось такое, будто нечто невыносимо гнетущее разливается вокруг, даже воздух казался тяжелым. Было сыро и душно, ни дуновения, а тишина повисла такая, что уши закладывало.

Мы с Грэттеном, с настроением, что грязь на подошвах, курили у костра, как он вдруг вскочил и замер, повернув голову. Испуганно взвизгнув, я спрашиваю, что, черт побери, происходит? Вместо ответа он опрокинул кипящий котелок в огонь, подняв тучу искр и пара, а потом побежал от фургона к фургону, приглушенно командуя: «Потушить огни! Потушить огни!» Тем временем я, полуживой от страха, озирался вокруг. Грэттен вернулся, положил руку мне на плечо и прервал мои расспросы коротким: «Тихо! Прислушайтесь!»

Так я и поступил, но не разобрал ничего, кроме бурчания в своем желудке. Я напряг слух… и услышал. Звук был тихим, едва различимым даже, он больше походил на вибрацию в ночном воздухе. Я вздрогнул, представив себе всадников… Нет, это может быть бизон… Слишком ритмично для животного…. И тут во рту у меня пересохло, поскольку стало ясно, что это. Откуда-то из непроглядной темноты доносился слабый, но отчетливый рокот барабанов.

– Иисусе! – выдохнул я.

– Сомневаюсь, – прошептал Грэттен. – Скажите «Люцифер», это будет ближе к истине.

Он мотнул головой, и, не успев толком осознать, что делаю, я последовал за ним вверх по западному склону нашей лощины. Там находились небольшие заросли кустарника; мы нырнули в них и ползли до самого гребня, где раздвинули траву и стали смотреть. Темно было, как у черта за пазухой, но в нескольких милях впереди мы увидели пять или шесть мерцающих желтых точек – огни в лагере индейцев, расположенном, без сомнения, на берегу реки. А это означало, по здравом размышлении, что лагерь этот находится как раз на пути нашего следования.

Несколько минут мы смотрели молча, потом я произнес хриплым шепотом:

– Может, они мирные?

Грэттен ничего не ответил, что говорило само за себя.

Можете представить, как спалось нам той ночью. Мы с Грэттеном просидели на посту до рассвета, когда огни поблекли и вместо них появились столбы дыма. Они были милях в пяти, протянувшись вдоль реки. Судя по всему, лагерь был крупный, хотя с такого расстояния утверждать трудно.

О том, чтобы идти вперед, и речи не было. Оставалось залечь и надеяться, что они уйдут. И в самом деле, около полудня мы заметили, что вниз по реке, в нашем направлении, из лагеря потянулась темная лента. Грэттен выругался сквозь зубы, но делать было нечего, только сидеть тихо и смотреть, как длинная колонна неотвратимо приближается к нам, минуя тополиную рощу. Индейцы находились уже в миле, и мне хотелось сквозь землю провалиться от страха, как вдруг голова колонны отвернула от реки, и я с проблеском надежды сообразил: наша лощина расположена в широкой излучине, и если они пойдут по прямой, то могут пройти мимо нас, пусть даже чертовски близко. Если им не придет в голову выслать вдоль берега разведчиков, то никто не догадается о нашем присутствии.

Мы сползли вниз и приказали погонщикам следить, чтобы животные не зашумели; главной бедой были инвалиды – этот бестолковый народ легко мог нарушить тишину, поэтому я дал им распоряжение забраться в экипажи и набрать в рот воды. Потом мы с Грэттеном снова вползли на гребень и стали смотреть.

Зрелище было ужасное, признаюсь вам. Голова колонны находилась в каких-нибудь трехстах ярдах, медленно продвигаясь мимо нашего убежища. Индейцы поднимали много шума, но пыли после дождя не было, поэтому видели мы все четко. Впереди ехали воины: одни с заплетенными в косы волосами и с цветастыми одеялами вокруг плеч; у других нижняя часть черепа была выбрита, а на макушке блестели пучки – то ли волос, то ли перьев, не знаю даже. За ними следовал не то вождь, не то шаман: почти голый, на лошади, закутанной в яркую попону, свисающую до самой земли, он сжимал в руке большой посох, похожий на пастушеский, украшенный лентами и перьями. За ним шли два человека с небольшими там-тамами, отбивая щекочущий нервы ритм. Потом опять воины, с перьями в волосах, с одеялами или без оных, только в набедренных повязках и леггинах. Все они, насколько помнится, были щедро размалеваны красной, черной и белой красками, и почти все ехали на мустангах. Зато за ними тянулась обычная беспорядочная масса из травуа, вьючных животных, скота, собак, бредущих пешком детей и женщин – типичная индейская суета и сумятица. Замыкал строй арьергард, ждать подхода которого пришлось, казалось, вечность – опять конные воины с луками и копьями. Когда они поравнялись с нами, я почувствовал, что снова могу дышать – все шло к тому, что мы выберемся!

Может, мысль эта моя пронзила пространство, не знаю, но внезапно один из всадников отвернул от прочих и повел мустанга по пологому склону прямо к нашему наблюдательному пункту. Ехал он рысью и держал прямиком на нас; мы, оцепенев, глядели на него. Тут рука Грэттена выскользнула из под туловища, и я увидел у него в кулаке нож. Я стукнул его по руке, и ирландец уставился на меня. Глаза у него были дикие, и я подумал: «Бог мой, Флэши, – не для одного тебя этот денек на равнинах выдался таким пугающим». Я отрицательно помотал головой: если дикарь заметит нас, можно попробовать договориться с индейцами, хотя, судя по тому, что мы видели, надеяться на это не стоило.

Индеец взлетел на холм, остановился и посмотрел туда, откуда они пришли, туда, где стоял лагерь. Я догадался, что он решил бросить прощальный взгляд. До него было шагов двадцать, и я прекрасно различал каждую деталь украшенного бизоньими рогами головного убора, расшитую набедренную повязку, усеянные бисером повязки над мокасинами, сверкающие от жира мускулистые члены. Он сжимал копье, руку прикрывал маленький круглый щит, а у пояса висела боевая дубинка. С добрую минуту созерцал он даль, а потом медленно поскакал прямо под нашим убежищем, ни разу не подняв взора. Дикарь остановился, чтобы убрать пучок травы, зацепившийся за ногу, и в этот миг какой-то идиот в лощине уронил сосуд. Послышался раскатистый грохот.