– Какого черта? – вновь прошептал он.

– Да, Питер, – прошептала я в ответ своим новым голосом. Его голосом. – Какого черта!

– Но как ты… Как тебе удалось…

– Тебе что, не нравится? – спросила я.

Склонившись над ним так, что носы наши соприкоснулись, я поцеловала его. Глаза его были открыты, и в них застыл панический ужас.

– Ну что ты, Питер! – сказала я, не отводя своих губ от его рта – так, что звук моего голоса задрожал на его зубах. – Что с тобой?

– Но ты ведь не можешь…

– Ты прав, – ответила я. – Не могу. Это последний раз. Последнее волшебство.

Я снова поцеловала его, проведя ему языком по губам, и он резко вздрогнул.

– Уходи! – сказал он, но его голос был слабым и неуверенным.

– Никогда, – ответила я и скатилась на постель. Закрыв глаза, я улыбнулась, потому что знала – он в эту ночь уже не уснет.

Может быть, вообще никогда не уснет.

* * *

Я никогда не смотрелась в зеркало, пока мой мальчик Питер не оборвал мне крылья.

Теперь я делала это каждое утро.

– Не смотри на меня так, – попросил Питер, когда проснулся и увидел меня сидящей на постели.

– Как? – поинтересовалась я. – Покажи мне. Как выглядит мое лицо?

– Прекрати, – попросил он, когда я забралась в ванну вслед за ним.

– Что прекратить? – спросила я. – Что я такого делаю?

Один раз он меня ударил – бессильным кулаком и вялым движением прикоснулся к моему носу. Мне было бы совсем не больно, но я резко наклонилась в его сторону, чтобы удар получился сильнее. Питер посмотрел на свою руку, на мое лицо – на свое собственное лицо, – по которому струилась кровь, и побелел.

– Я не хотел, – пробормотал он, а я провела рукой по лицу, размазав кровь по щекам.

А потом заговорила – теми же словами и с той же интонацией, с какой он говорил со мною тысячу раз.

– Я не хотел тебя ударить, – сказала я.

Он прикусил губу и усмехнулся.

– Я не хотел разбить тебе нос, – продолжала я его голосом. – Я не хотел сделать тебе больно. Но ты просто сводишь меня с ума.

Облизнула окровавленные губы, но жжение меня не смутило – это того стоило.

– Ты сводишь меня с ума, – продолжала я. – Я просто был не в силах с собой совладать.

– Перестань! – попросил Питер, а я, рассмеявшись, поцеловала его, и, когда он оттолкнул меня, на его зубах осталась моя кровь.

Мой мальчик старался не смотреть на меня. Но разве бы я ему это позволила? Никогда. Ночью, так и не отерев кровь, запекшуюся на моих губах, я прижалась своей щекой к его щеке. Он дернулся и попытался отодвинуться.

– Что с тобой? – прошептала я ему на ухо, и мое дыхание шевелило его волосы. Мои волосы.

– Ты хотел увидеть, как я выгляжу, мой мальчик, – продолжала я, усмехаясь ему в шею. – Посмотрел? А теперь смотри, как выглядишь ты. Это ведь по-честному!

Он дрожал спиной. Вероятно, плакал.

Волшебство иссякло, это правда. Мальчик Питер, лежа в постели, плакал рядом с совершенным своим подобием, от которого ему никуда было не деться, от которого ему не отвести глаз. Никогда. И это было здорово! Здорово было знать, что теперь ему никуда не спрятаться от собственной сущности, которую он всеми силами старался скрыть с помощью всевозможных уверток, объяснений, извинений. Я приложилась поцелуем к его сдавленному рыданиями горлу и поняла в этот момент – кроме той магии, что была заключена в моих крыльях, есть и другие ее формы, не менее совершенные. Той ночью мой мальчик начал медленное нисхождение в темноту, и я почувствовала удовлетворение большее, чем от молока, хлеба и соли.

– Спокойной ночи, Питер! – сказала я и, склонив голову на подушку, впервые за многие ночи заснула без сновидений – сном победителя.

Почему я верю в фей: Сара Гэйли

Феи представляют собой все то, чем никогда не станут роботы. В то время как роботы есть продукт высокомерия человека, стремящегося обрести власть, которую ему (я имею в виду «нам») самому, по слабости плоти своей, обрести не удается, феи хороши сами по себе, без всяких на то с их стороны усилий. В то время как роботы, что совершенно неизбежно при полной неадекватности их создателя, человека, ломаются и разрушаются, феи расцветают и процветают – в силу своей нечеловеческой природы. Роботы, как существа, созданные кем-то, постоянно пытаются стать тем, чем феи уже являются, – существами бесподобными. Но никакое, даже самое большое количество проводов не даст роботу ту безграничную власть, которой располагает фея. Именно поэтому я написала рассказ «Хлеб, молоко и соль», который есть, по большому счету, история краха амбиций человека, сверх меры уверовавшего в робототехнику. Люди привыкли к тому, что они способны создавать и контролировать вещи, которые от них отличаются; поэтому в их культуре так важны сказки о феях, где говорится, что за подачку хлеба, молока и соли можно заручиться покорностью любой феи (или, по крайней мере, ее милостью). Но люди, привыкшие за что-то отвечать и чем-то руководить, быстро забывают, что не все в этом мире существует, чтобы подчиняться человеку. Если робот полностью зависит от человека, который его построил, то фея никому не принадлежит, кроме самой себя. В моем рассказе человек понял это, заплатив слишком высокую цену.

1

Свои таблетки Дьюк глотал, как всегда, по одной. Стоило ему взять сразу две, как они застревали в горле. Когда это случалось, он сразу чувствовал себя стариком – как бабушка, с которой происходило нечто подобное. А ведь он еще держится молодцом!

Он сидел у кухонного стола, и таблетки – все тридцать шесть – рядком протянулись через его тарелку. Тридцать шесть. Каждый день. Каждое долбаное утро, каждый долбаный вечер.

Как он ненавидел свои таблетки! И эту воду, которая плескалась в его желудке и искала выхода. И все равно он их глотал.

Часть из них была от боли. Часть – от инфекций. Остальные – чтобы его тело не отторгало его сердце. Сердце-робота.

Дьюк знал, что это дорогие таблетки. Часть расходов брало на себя Министерство по делам ветеранов, часть денег давала страховка. Но и то и другое покрывало расходы не лучше, чем бикини прикрывает на пляже горячую южную красотку. Слишком много остается снаружи. Но, в отличие от случая с бикини, от того, что остается, радости немного.

Дьюк любил роботов, но ненавидел свое новое сердце. В отличие от домоботов и фермоботов, сердце в его жизнь так и не вписалось. Оно представляло собой машину из металла и пластика, но плоть Дьюка отвергала ее. Он вел со своим сердцем непрекращающуюся войну, и, как в случае с очень многими страдальцами, носящими в груди подобное устройство, одержать победу в этой борьбе ему было не суждено.