На двенадцатом уровне она обнаружила огромную дверь в виде ирисовой диафрагмы и нажала на входной диск. Лепестки раскрылись, и она моргнула от зеленого света.

Его круглая голова и чуть сгорбленные плечи выделялись на фоне булькающего резервуара, в который было помещено крошечное тело. Поднимающиеся со дна пузырьки отскакивали от ног, искрились на скрещенных полусогнутых руках, струились вдоль склоненной головы и вспенивали жидкость вокруг грудничковых волос, которые завивались в крошечных водоворотах.

Мясник обернулся, увидел ее и сказал:

– Умер. – Резко и воинственно тряхнул головой. – Еще пять минут назад был живой. Семь с половиной месяцев. Должен был выжить. Был сильный!

Левый кулак, как тогда в столовой, впечатался в правую ладонь. Задрожавшие мышцы успокоились. Он показал большим пальцем на операционный стол, где лежало тело захватчицы – вскрытое.

– В катере ее сильно поломало. Внутренние органы ни к черту. Некроз по всей брюшной полости.

Он повернул руку так, что большой палец теперь указывал ему за спину на плавающего в жидкости гомункулуса, и жест, изначально показавшийся грубым, обрел изящество точного расчета.

– И все равно. Должен был выжить. – Он выключил подсветку резервуара, и бульканье прекратилось. Встал из-за стола. – Что госпоже угодно?

– Тарик рассчитывает курс «Джебеля» на следующие месяцы. Ты не мог бы попросить его… – Она осеклась. И спросила: – Зачем?

Мускулы Рона, подумала она, это натянутые струны, которые звенят и выпевают то, что хотят сказать. У этого же мускулы – щит, который не пускает окружающий мир внутрь, а человека – наружу. И что-то там внутри вскакивало снова и снова, билось о щит изнутри. Шевельнулся бугристый живот, сжалась грудь после выдоха, лоб расправился и вновь покрылся морщинами.

– Зачем? – повторила она. – Зачем ты пытался спасти ребенка?

Его лицо исказила гримаса, левая рука потянулась к отметине каторжника на правом бицепсе, словно она заныла. Затем с отвращением выговорил:

– Умер. Нет смысла. Чего хочет госпожа?

То, что билось у него внутри, затихло, затаилось – Ридра поступила так же.

– Хотела спросить, не отвезет ли меня Тарик в Штаб-квартиру Альянса. У меня есть важные сведения, касающиеся Вторжения. Мой пилот сказал, что Пояс Спечелли подходит к Штаб-квартире на десять гиперстатических единиц: это расстояние можно преодолеть на катере, а сам «Джебель» останется в радионепроницаемом пространстве. Если Тарик захочет сопроводить меня до Штаб-квартиры, я гарантирую ему безопасность и беспрепятственное возвращение в глубину Пояса.

Он пристально на нее посмотрел:

– До конца Драконова Языка?

– Да, Коготь сказал, конец Пояса называется так.

– Безопасность гарантирована?

– Да. Могу показать мой патент от генерала Форестера из руководства Альянса, если…

Но он жестом остановил ее.

– Тарик! – сказал он в настенный микрофон.

Динамик был направленным, поэтому ответов она не слышала.

– На первом цикле направь «Джебель» по Драконову Языку.

На другом конце задали вопрос или возразили.

– Пройди по Языку, все будет нормально.

В ответ на неразборчивый шепот он кивнул и сказал:

– Он умер. – Выключил интерком. – Хорошо. Тарик отведет «Джебель» к Штаб-квартире.

Она сперва не могла поверить своим ушам, но теперь была поражена. Поразиться она должна была бы еще раньше, когда он без вопросов принял ее тактику в бою с захватчиками, но Вавилон-17 таких чувств не допускал.

– Спасибо, конечно, – начала она, – но ты меня даже не спросил…

Тут она решила выразиться по-другому. Но Мясник сжал кулак:

– Зная, какие корабли уничтожать, и корабли уничтожены. – Он ударил кулаком в грудь. – Теперь идти по Драконову Языку, «Джебель» пройдет по Драконову Языку.

Он вновь хлопнул себя по груди.

Ридра хотела задать вопрос, но взглянула на мертвый плод в темной жидкости и сказала:

– Спасибо, Мясник.

Выходя из театра, она начала прокручивать в голове их разговор, пытаясь составить какое-то объяснение его действий. Даже эта грубая форма, в которую он облекал свои слова…

Его слова!

Ошеломленная догадкой, она прибавила шагу.

– Коготь, он не может произнести «я»!

Она перегнулась через стол в возбуждении, подогретом удивлением и любопытством.

Пилот ухватил когтистой лапой рог для питья. Деревянные столы как раз накрывали к ужину.

– «Меня», «мне», «мной», «мой» – этого всего тоже, скорее всего, не может. Ни сказать, ни помыслить. Откуда он такой взялся?

– Ты знаешь язык, где нет слова «я»?

– Есть парочка, где оно редко используется. Но не знаю ни одного, где даже понятия такого нет. Хотя бы в виде глагольного окончания.

– И значит?..

– Странный человек, который странно мыслит. Не знаю почему, но он как-то перешел на мою сторону, стал моим союзником, посредником между мной и Тариком. Хочу разобраться, чтобы не сделать ему больно.

Она оглядела столовую, где вовсю готовились к ужину. Девочка, которая приносила им курицу, посматривала на нее с интересом, но все еще и с опаской; потом страх переплавился в любопытство, и она подобралась на два стола ближе; затем любопытство испарилось, оставив после себя осадок безразличия, и она отправилась к буфету принести еще ложек.

Ридра задумалась, что будет, если перевести информацию, которую ей сообщают движения и сокращения мышц, на Вавилон-17. Теперь она понимала, что это не просто язык, но гибкая матрица аналитических возможностей, где одно и то же «слово» характеризует и переплетение нитей фиксирующей сети на госпитальной койке, и оборонительное построение космических кораблей. А что, если таким же образом проанализировать напряжение и тоску на человеческом лице? Может, подрагивание века или движение пальцев превратится в бессмысленную математику? А может… Пока она размышляла, мозг ее сам собой переключился на неудержимый, емкий Вавилон-17. Она повела глазами в сторону… голосов.

Они крепчали, определяли себя друг через друга, сплетались в узлы – не сами голоса, а внутренние монологи у людей в головах. Ридра поняла, что вот сейчас в зал вошел убитый горем брат Копыта, а еду ему принесла влюбленная девушка, которая сохнет по мертвому юноше из бестелесной команды, тот же смущает и делает весьма пикантными ее сны…

То, что она сидит в огромной столовой, что идет ужин, занимало лишь малую часть ее сознания.

…мысли большинства крутятся вокруг голода, у одного это засевшее в животе чудище с зубами, у другого – ленивый омут; а вот – знакомая подростковая какофония чувств: это ввалились молодцы из ее взвода с «Рембо» под присмотром озабоченного Капрала; и дальше, и дальше среди всей этой взбудораженности, голода, любви – страх! Он гонгом прозвенел по столовой, окрасил фиолетовую волну в багровое, и она поискала глазами Тарика и Мясника, чьи имена читались в этом страхе, но обнаружила не их, а щуплого человечка по имени Джеффри Корд, в мозгу которого искрили и шипели оголенные провода Смерть от ножа, который у меня привязан к ноге и Языком пробиться на самый пик «Джебеля», а вокруг него массы других сознаний чего-то ищут, страдают от голода, бубнят, шутят, обижаются, немножко любят, ищут чего-то еще, все мысли перекрещиваются: с одной стороны, облегчение, что несут еду, с другой – предвкушение, что́ там этот выдумщик Клик сегодня покажет; сознания актеров пантомимы настроены на спектакль, а сами тем временем осматривают зрителей, с которыми еще только недавно вместе работали и спали; один пожилой навигатор с геометрической головой спешит дать девушке, которой в спектакле предстоит играть влюбленность, серебряную пряжку, которую он сам отлил и надписал: а вдруг она согласится сыграть влюбленность в него…