До меня дошло одно высказывание Аденауэра: «Лучше половина всей Германии, чем вся Германия пополам». Он не хотел воссоединения, разве что при условии, что советская оккупационная зона будет включена в западногерманскую общественную систему, то есть сольется с Западной Германией. Все общественные и социальные изменения, призванные не допустить возрождения германского милитаризма и обильно оплаченные кровью советских солдат и офицеров, ничего, по его представлениям, не стоили.

Аденауэр еще летом 1945 года сказал: «Оккупация Германии союзниками крайне необходима еще в течение длительного времени. Германия не способна управлять собой. Но чтобы вселять в народ надежду и мужество, мы должны давать ему как можно больше свободы движения, как лошадям в упряжке отпускают вожжи». В последующем он также все время выступал с заявлениями, которые своей самообличающей прямотой могли бы ошеломить (в худшем смысле этого слова) несведущего в политике человека. Прибегнув к затасканному Гитлером и Геббельсом девизу о «новом порядке», он признал, что, перевооружая Западную Германию и цементируя, таким образом, раскол страны, он хочет «умножить силы Соединенных Штатов» и «содействовать подготовке к установлению нового порядка в Восточной Европе». Говоря о двух немецких государствах, он не рекомендовал применять термин «воссоединение». Вместо него следовало говорить «освобождение Востока». Говоря об «освобожденной» таким путем Польше, которая стала бы «самым восточным государством Европы с западной культурой», он выступил с фатально напоминающей времена фашистского генерал-губернаторства идеей об управлении обширными областями этой страны в форме «немецко-польского кондоминиума». Аденауэр, говоря об СССР, отмечал, что «Советское правительство действительно хочет создания системы безопасности». «Советскому руководству не следует приписывать каких-либо воинственных устремлений уже потому, что перед ним в избытке стоят огромные задачи внутри страны — я говорю не о политических, а о социальных, экономических и культурных задачах, которым оно должно будет отдать все силы. Такое положение сохранится на длительный период времени…» Но подобная прозорливость не мешала Аденауэру разжигать ненависть к СССР и образовавшим вместе с ним социалистическое содружество государствам Центральной, Южной и Восточной Европы, причем он пользовался лексиконом нацистской пропаганды, говоря, что этот мир, «по сути дела, является нашим смертельным врагом».

Я уже тогда понял, что меня ничто не связывает с такими людьми и проводимой ими политикой. Мое внимание все больше приковывали смелые начинания моих земляков на Востоке, которые приступили к строительству действительно свободного, демократического и миролюбивого немецкого государства — Германской Демократической Республики.

И вот, так сказать, на самой середине этих размышлений советские разведчики поставили передо мной вопрос, готов ли я применить мои специальные познания в деле предотвращения новой войны. Сначала это предложение меня озадачило. Меньше всего я в то время думал о том, чтобы еще раз оказаться на работе в разведывательной службе. Однако это был для меня действительно самый лучший путь для борьбы за новую, единую и мирную Германию, связанную узами дружбы с Советским Союзом. Теперь передо мной стояла ясная цель, ясная задача, для выполнения которой я готов был отдать все силы.

В течение моего сотрудничества в дальнейшем с советскими людьми мое политическое сознание и способности к вынесению суждений продолжали развиваться. Благодаря этому я осознал, что моральное превосходство Советского Союза заложено в его социалистической общественной системе, что будущее принадлежит марксизму-ленинизму, трезвой, реальной, научной и глубоко человечной политике Советского Союза и, следовательно, коммунизму.

Когда много лет спустя (после моего ареста и особенно во время процесса) мое имя замелькало в газетных заголовках, Аденауэр, получив точную информацию о том, кто такой Фельфе, якобы сказал: «Хорошо, что он переселился из Рендорфа, иначе Гелен еще приказал бы следить и за мной». Он и не догадывался, что в этом была доля правды. При найме в организацию Гелена мой непосредственный вербовщик дотошно выспрашивал меня обо всем, что я знал об Аденауэре, какие подробности из его жизни и жизни его семьи я видел «собственными глазами», что я слышал от него и о нем «собственными ушами» и т. д.

Поскольку я работал еще и для Берлинского радио, мне часто приходилось ездить в советскую оккупационную зону, а затем в молодую Германскую Демократическую Республику. Если позволяли обстоятельства, я посещал мою мать в Дрездене. Увидев в первый раз своими глазами мой родной город совершенно разрушенным, я был настолько потрясен, что у меня перехватило дыхание. Опустошенный и потерянный, брел я по бывшей Пражской улице и не мог сдержать слез, слез боли и возмущения теми, кто во всем этом был виноват. Такие же чувства я испытал, когда стоял перед обломками отцовского дома.

Здесь я еще раз пережил, только уже намного сильнее, те мучительные часы в Нидерландах, когда впервые узнал об ужасной бомбардировке Дрездена. Я не хочу скрывать, что именно эти переживания явились для меня сильным побудительным мотивом, чтобы стать разведчиком в пользу Советского Союза, потому что только эта страна способна и преисполнена желания предотвратить новую катастрофу в будущем. Такое не должно повториться. Для этого нельзя было щадить никаких усилий.

Стоя перед развалинами родного города, я воспринимал как символ то, что англо-американские бомбардировщики бессмысленно разрушили Дрезден, а советские солдаты после 8 мая 1945 года доставляли и раздавали продовольствие берлинцам. В этом проявилось все, о чем я так много раздумывал в минувшие тяжелые месяцы.

Сразу же после безусловной капитуляции Германии появились первые приказы советских оккупационных властей о восстановлении культурной и политической жизни на востоке страны. В них разрешалось создание партий и профсоюзов, поощрялось открытие школ, клубов, театров. Я такой поддержки не ожидал, так как хорошо знал, что сделали с Восточной Европой мои бывшие начальники в СС и что они еще планировали сделать. Теперь же я должен был признать, что Советский Союз очень хорошо подготовился к своей победе, потому что такую огромную восстановительную работу невозможно спланировать за несколько дней. В этом я также видел доказательство искреннего стремления Советского Союза бескорыстно и по-дружески помочь немецкому народу.

Факты свидетельствуют о том, что именно Советский Союз на всех встречах, переговорах и конференциях представителей четырех держав, начиная с первых послевоенных дней и до весны 1949 года, когда вопрос о создании сепаратного западногерманского государства был уже практически решен, неустанно выступал за воссоединение Германии, вновь и вновь вносил конкретные предложения в этом направлении, проявлял одновременно готовность к компромиссам даже в ущерб собственным интересам. Еще в марте 1952 года, когда два немецких государства существовали уже более двух лет, СССР выступил с перспективной инициативой по восстановлению единства Германии после того, как председатель Совета Министров ГДР 30 ноября 1951 года предложил правительству ФРГ образовать «Общегерманский конституционный совет». В задачи этого совета входила подготовка к всеобщим свободным выборам в Национальное собрание, заключение мирного договора и создание правительства.