Несколько мгновений Шауль её не замечал. Он сидел в своём любимом кресле, обитом светло-зелёным бархатом, и читал книгу. Камин он, видимо, только что разжёг — там пылали дрова, почти целые.

Клара хотела развернуться и уйти, но одёрнула себя. Если отец здесь сидит в час ночи, значит, и ей можно, разве нет? Она вышла из темноты коридора, и тут Шауль наконец её заметил.

— Не спится? — спросила Клара.

— Да. — Шауль показал ей книгу. Это была, разумеется, Тора.

И как только она ему не надоест? Шауль уже перечитал её вдоль и поперёк, с начала до конца и наоборот, крошечными отрывками, выбранными, кажется, наугад, и большими кусками, над которыми он мог корпеть неделями. Иногда он несколько дней подряд изучал одну и ту же страницу.

— Какую часть ты читаешь? — спросила Клара. Этого вопроса она обычно избегала, чтобы не нарваться на очередную лекцию об Ифтахе, отдавшем в жертву любимую дочь, или о пленных отроках иудейских, которые в Вавилоне отказались поклоняться золотому истукану Навуходоносора и были брошены в раскалённую печь, но остались невредимы.

Шауль медлил. К тому времени он почти махнул рукой на семейное чтение Торы. Когда он читал, даже Герти ёрзала на стуле.

— О рабби Элиезере и печи, — ответил он наконец. — О том, как он спорил с мудрецами, может ли быть очищена печь, осквернённая нечистотой.

— Да, интересно, — машинально ответила Клара, чувствуя себя идиоткой: этой истории она вообще не помнила. Она ждала, что Шауль продолжит рассказ, а он молча заглянул ей в глаза и улыбнулся в ответ, удивлённо и радостно.

Клара с колодой карт в руке переступила порог и села у окна, а Шауль вновь углубился в Талмуд. Так они и сидели, пока дрова в камине не прогорели дотла, под конец оба уже зевали, а потом разошлись по своим комнатам. В ту ночь, впервые за долгие месяцы, Кларе удалось наконец выспаться.

Герти никогда не одобряла Клариной магии. Перерастёт со временем, думала она, поступит в колледж, как Варя, получит диплом, который сама Герти так и не защитила. Иное дело Шауль. Потому-то Клара и смогла уехать всего через несколько недель после его смерти: ведь умерла не мать, а отец, который вместе с ней не спал ночами, а утром накануне смерти, подняв взгляд от Мишны, смотрел, как Клара превращает синий платок в красный.

— Вот так чудо! — воскликнул он, глядя, как шёлк скользит у неё сквозь пальцы, и улыбнулся лукаво, совсем как Илья. — Можешь повторить?

И Клара повторяла трюк снова и снова, и Шауль наконец отложил Священное Писание, устроился скрестив ноги и стал за ней наблюдать — не рассеянным взглядом, как обычно смотрел на детей, а по-настоящему, как на Саймона, когда тот был маленьким. Значит, он бы понял её решение уехать, разве нет? Главное, чему научил её иудаизм, — не останавливаться, бежать вперёд, кто бы за тобой ни охотился, самой создавать новые возможности, превращать камни в воду, а воду — в кровь. Верить в невозможное.

К четырём утра у Клары слипаются глаза, натруженные руки приятно гудят. Вместо того чтобы убрать платки в чёрный ящик Ильи, она прячет их в левый кулак, подталкивает большим пальцем правой руки, затем раскрывает ладони — платки исчезли. Клара думает о том, что значило бы для неё уехать из Сан-Франциско, можно ли и в странствиях обрести дом, — и вспоминает один из рассказов Шауля. Дом на Эстер-стрит, 1948-й год. За кухонным столом, склонившись к радиоприёмнику «Филко», сидят друг против друга мальчик и мужчина. Мальчик — Шауль Голд. Мужчина — Лев, его отец.

Услышав, что действие британского мандата в Палестине закончилось, Лев прикрыл ладонями рот, зажмурил глаза, по бороде потекли слёзы.

— Наконец мы, евреи, станем хозяевами своей судьбы, — сказал он, взяв сына за острый подбородок. — Понимаешь, что это значит? Тебе всегда будет куда пойти. Израиль всегда будет тебе домом.

В 1948-м Шаулю было тринадцать. Впервые в жизни он увидел, как плачет отец. И вдруг понял: то, что он считал домом, — двухкомнатная квартира в свежеотре-монтированном доме над булочной Гертеля — для отца не более чем декорация на чужой сцене. Свернут, унесут за кулисы, и дело с концом. Родину им заменял размеренный ритм галахи[41]: ежедневные молитвы, еженедельный шаббат, череда праздников. Основу их культуры составляло время. Не место, а время было для них домом.

Клара убирает ящик Ильи обратно в шкаф и ложится в постель. Опершись на локоть, тянется к окну и чуть раздвигает шторы. В щёлку виден месяц, тоненький, с ноготок. Ей всегда представлялось, что дом — это определённое место, но, может быть, Радж и Руби — это и есть её дом. Может быть, дом как луна: сопровождает тебя всюду, куда ни пойдёшь.

15

У товарища Раджа по работе они покупают автофургон. Клара ожидала увидеть нечто унылое, но Радж покрывает лаком деревянный стол в кухоньке, сдирает с кухонной стойки оранжевый пластик, а взамен клеит облицовку под мрамор. «В путь-дорогу, Джек», — напевает Радж. Над кроватью он вешает полки, к каждой прибивает алюминиевый бортик, чтобы книги не падали на ходу. Кровать складная, и Руби есть где играть на полу. Клара шьёт красные бархатные занавески, а кроватку Руби ставит у заднего окна — пусть малышка смотрит на проносящийся мир. Реквизит они грузят в прицеп.

Холодным солнечным ноябрьским утром они отправляются на север.

Клара пристёгивает Руби ремнём безопасности.

— Помаши на прощанье, Рубини! — Радж поднимает её ручонку. — Скажи городу «до свидания»!

«Люблю вас всех, — думает Клара, глядя на даосский храм, на булочную под окнами их квартиры, на старушек с коробками димсамов[42] в розовых пластиковых пакетах. — До свидания, до свидания!»

Они получают ангажемент на два выступления в казино в Санта-Розе и на четыре — на курорте у озера Тахо. Зрители улыбаются Раджу — артисту и отцу — и Руби, глазастой, в детской панамке, куда Радж после каждого представления собирает деньги. Выручку он хранит под замком, в шкатулке под водительским креслом. В Тахо он покупает автомобильный телефон для переговоров с заказчиками. Клара хочет позвонить родным, но Радж её одёргивает: «И так дорого!»

В начале зимы они отправляются на юг. В Лос-Анджелесе никуда не пробиться, конкуренция бешеная, зато в университетских городках дела у них идут неплохо, а в казино среди пустыни — ещё лучше. Но казино Клара ненавидит. Хозяева всякий раз принимают её за ассистентку Раджа. Посетители отрываются от карточных столов и игровых автоматов, желая поглазеть на девушку в платье в обтяжку или потому что им, пьяным, не дойти до дома. Индийский трюк с иглами принимают благосклонно, а «Исчезающую клетку» освистывают. «Вон она, в рукаве!» — рявкает кто-то, будто сочтя неудавшийся фокус за личную обиду. Клара тоскует по небольшим клубам Сан-Франциско с их полутьмой и истёртыми полами, забыв о наглой публике и о том, что никому — ни там ни здесь — её искусство на самом деле не нужно.