Так что сейчас он поддерживает с «Британским музеем» отношения такие же странные, как те, что связывали его с Лондоном. Потому что на самом деле он избегал Лондона не только из-за полного незнания языка, но и потому, что за прошедшие годы в нем зародилось непонятное опасение, вызванное когда-то тем, что все его попытки туда поехать оканчивались неудачей – всякий раз в самый последний момент возникало какое-нибудь неодолимое препятствие. В первый раз это произошло в Кале в семидесятых годах. Его машина была уже на пароме, и он совсем уже собрался пересечь пролив, когда неожиданная ссора с приятельницей – глупейшая, по правде сказать, ссора из-за мини-юбки Джули Кристи – привела к тому, что он передумал ехать. В восьмидесятых годах он купил билеты на самолет, но путь ему преградила ужасная буря, и снова он не сумел перебраться через Ла-Манш.

В конце концов он начал думать, что Лондон для него – это то самое место, куда, как нам почему-то кажется, мы ни в коем случае не должны ехать, потому что там нас ждет смерть. И, получив пять лет назад приглашение на конгресс в такой страшный для него Лондон, он впал в настоящую панику. После долгих сомнений он все-таки вышел из своего барселонского дома, чтобы отправиться на конгресс, но был абсолютно уверен, что прежде чем он сядет в самолет, произойдет какая-нибудь непредвиденность, которая не позволит ему ступить на английскую землю. Но ничто не преградило ему дороги, и он приземлился в аэропорту Хитроу, где с заметным недоверием убедился в том, что все еще жив.

Он очень неуверенно двинулся к выходу из аэропорта, ощущая угрозу таинственных темных сил. На мгновение ему показалось, что он разучился ориентироваться в пространстве. Час спустя, уже у себя в номере, он улегся на кровать и долго лежал, удивленный тем, что с ним не только ничего не случилось – даже мимолетного касания смерти он не ощутил. Чуть позже, убедившись, что с ним по-прежнему все настолько в порядке, что это уже становится почти неприличным, он включил телевизор, где шел новостной выпуск, и, хотя ни слова не знал по-английски, очень быстро понял, что только что скончался Марлон Брандо.

Он пришел в ужас: из-за ошибки рассеянной, постоянно все путающей смерти вместо него умер Брандо. Потом он отмел это предположение как полную чушь. Но внутренне долго оплакивал беднягу Брандо и в то же время настороженно следил за тем, что происходит за стенами его номера, вообразив вдруг, что смерть может захотеть его навестить и вполне способна ради этого прогуляться по узкому коридору третьего этажа.

Он внимательно прислушивался ко всем звукам в гостинице, когда за дверью послышались шаги и остановились у его двери. В дверь постучали. Он похолодел. Постучали еще раз, четыре коротких сухих удара. Страх оставил его, только когда он открыл дверь и увидел не страшную фигуру с косой, а издателя Калассо, приехавшего на этот же конгресс, жившего в этой же гостинице и явившегося пригласить его прогуляться по окрестностям.

Когда в сумерках они выходили на улицу, им даже в голову не могло прийти, что они закончат вечер «Юлием Цезарем» Джозефа Манкевича, словно отдавая дань сегодняшнему славному покойнику. Произошло это совершенно нечаянно, как иногда бывает, – они обнаружили, что в двух шагах от отеля, в одном из залов Британского музея идет этот фильм с Брандо и Джеймсом Мейсоном, решили, что не могут повернуться спиной к столь явному знаку судьбы, и отправились смотреть великолепное кино, уже столько раз виденное в самых разных ситуациях.

Он вспоминает, как накануне Селия сказала ему – от ее слов во рту остался отчетливый буддийский привкус, – что всю нашу жизнь мы ткем и плетем. Ткем, сказала Селия, не только наши решения, но и наши действия, наши сны и наше бодрствование, мы постоянно ткем и расшиваем ковер. А в середке этого ковра, закончила она, иногда идет дождь.

Он с неудовольствием вспоминает вчерашние банальности, но это не мешает ему вообразить ковер, где со всей ясностью видно, как в Барселоне уже несколько месяцев без передышки льет дождь и никогда не перестанет лить. Вечно льет в воображеньи, говорил Данте. И впрямь, в его воображении сейчас идет дождь. В его воображении – и в Барселоне. И длится это с тех самых пор – с некоторыми передышками, – как он решил поехать в Дублин. Дождь как-то связан с нашими воспоминаниями, он будоражит нашу память, наверное, поэтому Риба вдруг вспоминает, как пять лет назад в Блумсбери, посмотрев Джеймса Мейсона в «Юлии Цезаре», он потом снова встретился с ним – когда вошел в номер и увидел его на экране телевизора в Кубриковской «Лолите», в сцене, где он в роли Гумберта Гумберта перед тем, как подняться к своей нимфетке, разговаривает с напугавшим его незнакомцем, другим постояльцем отеля, по имени Куилти, который, похоже, все о нем знает.

Кто такой этот Куилти? Носил ли он в фильме куртку а ля Неру? Бессонница ли виновата или «Британский музей», все еще красующийся на экране компьютера, – он не знает, но ведет себя все безумнее и безумнее. Вслушиваясь в рифмы, сплетаемые дождем на незнакомой улице с картины, и размышляя о дождливой инсталляции, которую его подруга Доминик монтирует в галерее Тейт, он мысленно пишет фразы и в одной из них спрашивает себя, каким будет Лондон, когда он и все, кого он любит, будут уже мертвы. Настанут дни – он в этом уверен, – когда все его умершие превратятся в чистую влагу и заговорят о своих одиночествах – дальних и диких, заговорят так, как это делает дождь в Африке, и тогда все перестанут помнить, и все будет забыто. И даже дождь, под которым все мертвые однажды влюбились, даже он исчезнет из памяти. А за ним уйдет воспоминание о луне, под которой живые шли однажды, словно неупокоенные души по забытой дороге.

И хотя все опять усложнилось, ему кажется, что, покуда все зависит только от него, покуда он может контролировать сюжет и следить, чтобы он развивался исключительно в его сознании, он может быть спокоен. Может быть, поэтому он позволяет себе спокойно затеряться на подернутой дымкой улице у Британского музея и вдруг оказывается запертым в странном месте, показавшемся ему поначалу углом здания. Но это не угол, это просто пятно, и там прячется тень, которая пытается сейчас ускользнуть с экрана.

Встревоженный, он прикасается к мышке и одним щелчком перепрыгивает на страницу электронной почты, где обнаруживает письмо из Нью-Йорка от юного Нетски – он прислал стихотворение Филипа Ларкина «Дублинеска». В стихотворении хоронят старую дублинскую проститутку, и проводить ее в последний путь по улицам города явились некоторые из ее товарок. Нетски говорит, что выбрал это стихотворение для него, потому что речь в нем идет о погребальной церемонии в Дублине – эдакое заговорщическое подмигивание, намек на их собственную церемонию, которую они наметили на 16 июня. Стихотворение начинается так:

Вдоль проулков лепных,

Где свет оловянный,

Где туман предвечерний

Зажигает в лавках огни,

Над программками скачек и четками

Погребальное шествие.

Он прерывает чтение, чтобы включить радио и подумать о чем-нибудь другом, менее заупокойном, а там Франсуаз Арди поет «Partir quand même». Ему всегда нравилась эта песня, хотя он не слышал ее уже несколько лет. Кажется, дождь прекратился. Должно быть, уже семь утра. Он перечитывает первую строчку Ларкина «Вдоль проулков лепных», чтобы вообразить, будто начинает понимать по-английски, и еще чтобы написать ее, как только представится случай. Бессонница только усиливается. Кажется, Селия тоже это заметила. Оказывается, она стоит в дверях и смотрит на него с угрозой, впрочем, это выражение похоже и на отчаяние. Вот не знал, думает Риба, что буддистам тоже знакомо это чувство. Впрочем, он ошибся, Селия просто собирается на работу, и вид бессонного и вздрюченного мужа ей ни капли не помогает. Риба опускает голову и ищет убежища в «Дублинеске». Читает оставшиеся строки в надежде, что это хотя бы отчасти защитит его от упреков Селии, которые вот-вот посыплются на него. И, читая, спрашивает себя, что произошло бы, если бы сейчас опять появилось то пятно на экране, та тень, что подглядывает за ним.