День пролетел незаметно. Если не считать пожара, который превратил меня в бомжа, – вполне обыкновенный, рядовой день. Служебные дела быстро оттеснили личные заботы. Первым делом я позвонила в РОВД. Доложила, как положено, о случившемся, чем вызвала шквал вопросов от начальства, на которые попыталась ответить, как сумела. Затем звонки посыпались один за другим. Сочувствующих и просто любопытных оказалось предостаточно. После обеда позвонили из кадровой службы, сказали, что окажут материальную помощь, а еще сообщили, что начальник райотдела решает вопрос с главой администрации о выделении мне служебной квартиры. Оказывается, была в заначке у Мордахина однокомнатная, с печным отоплением комнатенка в двухэтажном бараке. Жилье не ахти какое, но все-таки лучше, чем служебный кабинет.

Не скрою, приятно, что коллеги озабочены моей бедой, и все же я чувствовала себя не в своей тарелке. Мордахин тоже меня осчастливил. Лично привез раскладушку, матрас, одеяло и два комплекта постельного белья. Попросил относиться бережно, так как все это добро он взял под расписку в общежитии местного профучилища. Через час на радостях я принесла ему справку о работе с несовершеннолетними. Впервые за несколько лет мы поговорили не на повышенных тонах. Мордахин даже предложил мне чаю с домашним печеньем, а в конце, махнув рукой, всучил свой чайник. И это я тоже сочла добрым знаком.

После обеда я осмотрела пепелище, составила протокол осмотра места происшествия, опросила свидетелей. На это ушло часа два. Затем мне пришлось выяснять обстоятельства кражи яиц у бабки Полины, известной всему селу своим склочным характером. Бабка грешила на соседей – многодетную семью, в которой, кроме детей, богатства не имелось. Но семья слыла непьющей, работящей, и кур в их хозяйстве было раз в пять больше, чем у Полины. В конце концов я обнаружила похитителя в зарослях смородины на задах бабкиного огорода. Воришкой оказалась собачонка Тишка, что ощенилась тайком от хозяйки.

– Полина Захаровна, – подозвала я бабку, – вот она, преступница!

Тишка, высунув язык, преданно смотрела на меня. Глазки-бусинки влажно блестели в тени кустов. Недавно прозревшие щенки тыкались в ее брюхо тупыми мордочками.

– Ой, лишенько мое! – заголосила Полина. – Что ж мне с такой оравой делать? У, зараза! – она присела на корточки и отвела ветку смородины. – Спрятала, проклятая, чтоб не утопила…

Вся земля вокруг была усыпана скорлупой. Бабка поднялась на ноги, перекрестилась.

– Господи прости! Грех на душу взяла! Детей оговорила! – Она умоляюще посмотрела на меня. – Ты тоже прости. До наших ли тебе делов сейчас. – И засуетилась: – Ты погоди! Я сейчас молочка тебе, сметанки соображу…

До опорного пункта я добралась уже под вечер. Еще издали я заподозрила что-то неладное. Крыльцо заполнили банки с соленьями-вареньями, какие-то коробки, мешочки, узелки, кастрюльки и пакеты. Среди этого богатства выделялся мешок с картошкой и большой туес, полный яиц. Я остановилась, не веря своим глазам. Село пришло мне на помощь, а я-то думала…

Я расчистила себе местечко на крыльце и присела, прислонившись спиной к перилам. Вечерний сумрак окутал дома. Дневная суета уступала место долгожданному покою. Даже лай собак стал глуше, видно, и они поняли, что пришло время помолчать.

Фонарь на столбе рядом с опорным пунктом рассеивал темноту, но навес над крыльцом загораживал свет. Это позволяло смотреть в небо, на котором постепенно проявлялись звезды. Мириады звезд – крупных, как спелые ягоды, и мелких, точно песок на речной отмели. Они перемигивались, мерцали… У меня закружилась голова, я отвела взгляд. Я не любила темноту – она всегда ассоциировалась с бедой. Наверно, никому на селе не приходилось видеть столько чужого горя, как мне. За годы милицейской службы я не раз смотрела в глаза тех, кто оступился или пережил внезапную потерю родителей, гибель детей или смерть родного и любимого человека… Теперь я понимала, что происходило с ними. Их глаза смотрели на мир, но не видели света. Они вообще ничего не видели, кроме своей боли, от которой однажды ослепли и долго-долго не могли прозреть.

А я должна была думать о них, чтобы не упасть самой, потому что луч света хрупок и едва различим, а тьма – агрессивна. Настолько, что гасит свечи и стирает звезды. И выбивает опору из-под ног…

Я глянула на часы. Стрелки приближались к двенадцати. Это ж сколько я просидела на крыльце? Часа два, наверно. Давно уже надо ложиться спать, но я не могла заставить себя переступить порог кабинета. Наверно, зря я отказалась от предложений Шихана и бабы Нюры. Но с другой стороны, если меня вновь начнут колбасить ночные кошмары, где гарантия, что утром об этом не узнает все село?

Ну, чему бывать, того не миновать! Полчаса ушло на то, чтобы перенести припасы в помещение и растолкать по шкафам. Затем я умылась над цветочным горшком из чайника, переоделась в ночную рубашку и приготовила себе постель на раскладушке. Хм, вполне прилично, если не принимать во внимание казенные плакаты, угрюмые рожи на стенде «Их разыскивает милиция» и стопку официальных бумаг на столе. Чайник вскипел. Я достала из стола кружку, пакет карамелек и пачку печенья. Вполне обычный ужин, одно отличие – на этот раз он проходил не в родных стенах.

Несколько раз я ночевала в опорном пункте, с грехом пополам умещаясь на жестком диванчике. Сейчас я лежала на раскладушке, уставившись в потолок. И никак не могла заснуть. Я думала о бабушке. Сколько лет она хранила бумагу с кладовой записью? Почему молчала? Чего опасалась? Неужели этот клад существует на самом деле? Но что мне с того? Нужно сойти с ума, чтобы на полном серьезе посвятить свою жизнь поискам кладов. Но все же откуда у бабушки эта бумага? Может, осталась от моих родителей?

Я села на раскладушке и потерла пальцами виски. Почему бабушка всегда уводила разговор в сторону, когда я начинала расспрашивать ее о родителях? Я знала, что они были археологами и погибли в результате несчастного случая на раскопках. Но где, каким образом? Я абсолютно ничего не помнила, ведь в то время мне и трех лет не исполнилось. Правду ли говорила бабушка? Уж очень похожа эта история на те, которыми пичкают своих детей матери-одиночки. Банальные сказки о папочках – героических покорителях Арктики и Эвереста, бесстрашных капитанах дальнего плавания и пытливых геологах, навечно заплутавших в тайге или в пустыне. Может статься, мои родители – и не археологи вовсе, а запойные пьяницы или, того хуже, преступники? Правда, последнее исключалось. Меня не приняли бы на службу в милицию, если там имелись бы сведения, что мои родители судимы…

Но с другой стороны, почему бабушка переехала со мной в самую глухомань – в Марьясово? Где мы жили до переезда? Смутно помнила я огромную квартиру с высокими потолками. И окна там тоже были огромными, с широкими подоконниками. И кресло-качалку помню, тоже огромное, с резными, вытертыми до блеска подлокотниками…

В горле у меня запершило – первый признак того, что слезы вот-вот потекут ручьем. Возможно, и стоило поплакать, чтобы избавиться от напряжения, но слезы – проявление слабости, а она по всем статьям – мой самый большой враг. Словом, я опять собралась с силами и принялась расставлять воспоминания по полочкам, только оказались эти полочки в большинстве своем пустыми.