Бесчисленное множество людей было уничтожено по причинам, которые невозможно объяснить или обосновать с позиции духовности. Делать, как делаешь ты, спрашивая, «если бы на свете был Бог, почему он позволил моей маленькой девочке перенести операцию, которая могла угрожать ее жизни?» (вполне понятно, почему ты задаешь этот вопрос) – значит создавать ложную иерархию благословенных и проклятых. Использовать личную удачу или неудачу как лакмусовую бумажку для проверки существования Бога – значит конструировать лишенную логики дихотомию, принижающую нашу способность к истинному состраданию. Она подразумевает некое благочестивое «услуга за услугу» и противоречит истории, реальности, этике и логике. Она не желает признавать, что другая половина вознесения – та самая половина, которая делает вознесение необходимым, – вначале непременно должна быть прибита гвоздями к кресту.

Где ты была в тот вечер, когда писала мне, дорогая женщина, распятая на месте собственного страдания. Я проснулась тогда в три часа ночи, потому что ощущала твое распятие настолько остро, что я – незнакомый человек – тоже чувствовала себя распятой, поэтому встала с постели и начала писать тебе ответ. Мое послание, вероятно, было пустяшным маленьким письмецом, не слишком отличающимся от тысяч других пустяшных писем, которые ты получала от других; но знаю, даже не будучи знакома с тобой, что эти письма были от людей, которым нечего было тебе дать, кроме добрых слов вкупе с молитвами всех молящихся за вас. Всем миром они сколотили крохотный плотик. Он едва удерживал вас на плаву, пока вы ожидали решения судьбы своей дочери в эти ужасные часы.

Если бы я верила в Бога, то узрела бы в этом свидетельство Его существования. В самый темный час вас держала на плаву человеческая любовь, посланная вам тогда, когда вы более всего в ней нуждались. Это служило бы веским доказательством независимо от исхода операции Эммы. Это была бы ниспосланная вам благодать, даже если бы дела пошли не так хорошо, хотя сама мысль об этом ненавистна.

Твой вопрос – о Боге. Однако если заглянуть в суть, то он не так уж отличается от других вопросов, которые люди задают мне. Они говорят: «мои ожидания обмануты» и «я хочу в следующий раз справиться лучше». Мой ответ тоже не будет оригинальным: «Чтобы справиться лучше, придется предпринять еще одну попытку». Вероятно, благо, которое может исходить из твоего ужасного опыта, – это комплексное понимание того, что значит для тебя Бог, чтобы в следующий раз, когда тебе понадобится духовное утешение, ты могла опереться на нечто более прочное, чем шаткий заборчик: «Я поверю в Его существование, только если Он даст мне то, чего я хочу». Сидя у койки Эммы в палате интенсивной терапии, ты уже выяснила, что твое представление о Боге как о несуществующем духе-человеке, который может услышать твои молитвы, а может и не услышать; может вмешаться, чтобы спасти твою задницу, когда дело пахнет керосином, а может и не вмешаться, – это проигрышное представление.

Так что от тебя зависит создание более масштабного представления. Лучшего представления. На самом деле – почти всегда – оно оказывается меньшим.

Что, если ты позволишь своему Богу существовать в простых словах сострадания, которые говорят тебе другие? Что, если вера – это ощущение, которое возникает, когда ты прикасаешься рукой к священному телу своей дочери? Что, если величайшая красота дня – это луч солнечного света в твоем окне? Что, если случилось нечто ужасное, а ты все равно воспрянула духом? Что, если бы ты поверила в человеческое измерение?[16] Что, если бы ты внимательнее вслушалась в историю человека на кресте, который нашел способ вытерпеть свои страдания, чем в рассказы о невероятных чудесах мессии? Увидела бы ты в этом проявления чуда?

Если бы вам пришлось дать совет двадцатилетним, что бы вы посоветовали?

Пойти в книжный магазин, купить десяток книг стихов и прочитать каждую по пять раз.

Почему?

Потому что в них – истина.

А что еще?

Быть примерно вдесятеро более великодушными, чем вы, по вашему мнению, способны быть. Ваша жизнь от этого улучшится стократно. Это хороший совет для человека в любом возрасте, но особенно он важен для тех, кому за двадцать.

Почему?

Потому что в свои двадцать с хвостиком становишься тем, кем будешь в жизни, и еще для того, чтобы не быть задницей. А еще потому, что, на мой взгляд, когда тебе не больше тридцати, быть великодушным труднее, и потому-то я об этом напоминаю. В это десятилетие человек, как правило, менее скромен, чем в другие периоды своей жизни, и это отсутствие смирения порождает странную смесь неуверенности, уязвимости и страха. Вы многое узнáете о себе, если будете тянуться к доброте, великодушию, благости, прощению и эмоциональному мужеству. Будьте воинами любви.

Вы знаете себя?

Да.

Сколько времени вам потребовалось, чтобы по-настоящему понять себя?

Тридцать с чем-то лет, но я до сих пор к себе привыкаю.

Дорогая Лапочка!

Я среднестатистический мужчина двадцати шести лет, выдающийся лишь своим жутким уродством. Мне не свойственна ненависть к себе, и я не страдаю дисморфией[17]. Я родился с редким заболеванием крови, которое меняло мое тело с раннего возраста. Оно «одарило» меня физическими дефектами и искривлением суставов. Одна сторона моего тела выглядит тщедушной и атрофированной по сравнению с другой.

Меня не назвать красавцем даже без болезни, но мою ситуацию невозможно исправить с помощью обычных физических упражнений и физиотерапии. Кроме того, у меня имеется лишний вес, от которого, признаю, мне следовало бы избавиться. Я не то чтобы люблю нездоровую пищу, но, как и все остальные, мог бы есть поменьше. В моем уродстве нет ничего таинственного или интригующего, как у некоторых популярных актеров. Я выгляжу тем, кто я и есть, – слабаком.

Моя личная драма состоит в том, что для таких, как я, существует не так уж много возможностей для самореализации. В кино уродливые персонажи искупают свою уродливость, превращаясь в красавцев в нужный момент, чтобы встретиться со своей возлюбленной. Их уродство может стать источником юмора (на самом деле они не уродливы). В обыденной жизни нам твердят, что личность гораздо важнее физических данных, но на свете полным-полно привлекательных (или, по крайней мере, нормально выглядящих) людей, которые остаются достойными.