Распорядок дня мадам Моро более постоянный и, как уже говорил Бернард, включает в себя прежде всего посещение церкви и магазинов. Малышку Жизель редко выпускают из дома. Создается впечатление, что у семьи нет никаких внешних связей.

Итак, завтра, в субботу, они начнут работать всерьез. Скорее всего мадам Моро сначала зайдет в церковь на исповедь, а затем посетит рынок на Гран-Плас. Анаис собиралась опередить ее.

Но когда она сказала об этом, Джефф довольно многозначительно посмотрел на нее.

— Возьмите с собой Пти, — приказал он. — Я хочу, чтобы вы соблюдали все меры предосторожности.

Не по моде длинные волосы, зачесанные назад, а также свет от свечей придавали его худым щекам и сильной линии подбородка еще более жесткий рисунок. Он казался каким-то средневековым властным князем, сидящим на престоле и отдающим приказы своим подданным. Его волосы казались более темными, а нос был немного более орлиным чем обычно.

Анаис поднесла бокал вина к губам и ничего не ответила. Нелепый приказ не требует чрезмерного внимания. Если Джефф был зол на себя за то, что поцеловал ее, он просто должен потомиться в этой злости. Если он злится на нее за то, что она ответила поцелуем, — значит, в этом участвовали двое. У мужчины вряд ли было иное намерение — он пытался завлечь в постель ничего не подозревающую женщину. Но это не делало ее слабость менее глупой.

Анаис яростно дочистила зубы, гадая, сможет ли она, ударив себя по голове зубной щеткой, стряхнуть с нее влагу. Она бросила взгляд на щетку и тяжело вздохнула.

Она действительно хотела его.

От этого никуда не денешься. Она захотела его — возможно, не в тот самый момент, когда впервые увидела, но примерно в это время.

Анаис прикрыла глаза и снова положила руки на столик для умывания. Она почти чувствовала присутствие Джеффа в соседней комнате. Она знала, что он там. В тот момент, когда она страстно желала его, он со стаканом бренди в руке бродил по своей спальне, как лев в клетке, переходя от стола к креслу.

Ее охватила глубокая дрожь. По-видимому, она слегка потеряла голову, ибо от прикосновения Джеффа все ее логические мысли улетучились. Но сейчас ей нужна ясная голова.

На этот раз ей нужно дождаться Его. А не просто красивого мужчину.

Она должна помнить, как, очевидно, помнил Джефф, о ребенке, ради которого они приехали. Малышка Жизель каким-то образом тяготила его: всякий раз, когда он упоминал девочку, это чувствовалось в его голосе.

Было еще кое-что, что она не понимала, а именно природу Дара Джеффа. Он никогда не говорил об этом, хотя Витторио как-то намекнул, что лорд Бессетт и лорд Рутвейн самые сильные провидцы в Братстве. Что на самом деле они мистики, а это значило, что в них течет кровь древних кельтских священников, от которых ведет начало Братство, чьи мощные способности предсказания лежали почти забытыми среди осколков истории и легенд.

Кем бы он ни был, Джефф, очевидно, не хотел, чтобы его низменные эмоции вмешивались в работу, и за это она должна быть благодарна ему.

Вздохнув, Анаис отперла обе двери ванной комнаты, затем прошла через гардеробную в свою спальню. Ее горничная, слава Богу, ушла, разобрав постель и оставив светильник с приглушенным светом.

При слабом свете Анаис открыла чемодан, достала из него Библию и шкатулку из эбенового дерева и положила их на ночной столик. Откинув медную крышку, Анаис сняла верхнюю карту, чьи края были мягче тех карт, что лежали внизу.

Она поднесла карту к свету и, взглянув на красивое мужское лицо и кроваво-красные доспехи, быстро задула лампу.

Князь мира в алом. Красиво звучит!

Но похоже, сегодня князь забыл о ней.

Или, возможно, он вообще не ждал ее.

Джефф ждал в полной темноте. Ждал и слушал, как Анаис ходит в комнате рядом. Ждал, пока не прошло желание пройти через гардеробную в ее спальню. Ждал, слабо надеясь на то, что безмятежный сон, возможно, сможет прогнать мысли об этом жарком, волнующим поцелуе, который они разделили.

Проклятый дурак! С самого начала он знал, к чему это приведет, — он будет хотеть ее и мечтать о ней. Будет удивительно, если он вообще сможет работать с этой женщиной.

Он должен думать только о Жизель — смотреть через сводчатое окно из своей спальни на то, что, как сказал Пти, было детской, и знать, что девочка чувствует себя совершенно одинокой и крайне напуганной.

А это значит, что необходимо перенести удовлетворение такой мелочи, как плотский голод, на более подходящее время.

Когда во всем доме установилась полная тишина, Джефф встал, подошел к окну, распахнул скрипнувшие в петлях арочные створки и высунулся над улицей Эскалье, чтобы глубоко вдохнуть прохладный ночной воздух. Но сразу же учуял запахи зловоний реки, окутывающие город как невероятно густой туман. Пахло гнилью и канализацией — по правде говоря, так же, как и все это дело с виконтом де Лезанн.

В верхних этажах особняка Лезанна все еще горел свет, за исключением комнаты, которую Пти обозначил как детскую Жизели. Сделав медленный выдох, Джефф придвинул кресло к окну, отпер свою походную конторку и вытащил конверт, недавно присланный Дюпоном. Под ним он увидел прядь волос Жизели, и на мгновение его рука задержалась. Возможно, это поможет соединить его если не с самим ребенком, то хотя бы с ее матерью.

Затем он с грохотом закрыл ящик, зажег свечу и во второй раз за день начал просматривать те новые вещи, которые прислал Дюпон, — просроченные векселя и несколько писем с соболезнованиями мадам Моро. Как Дюпон раздобыл их, Джефф не знал.

Просмотрев стопку, он выбрал самое многообещающее письмо — послание приходского священника, сложенное несколько раз. Держа его в руках, он читал его медленно, акцентируя внимание на каждом чувствительном и болезненном месте, пытаясь представить себе, какие чувства вызвало это письмо, когда она взяла его в свои руки. И даже ее чувства теперь.

Затем он задул свечу, закрыл глаза и совершенно сознательно открыл себя этой бесконечной пропасти между временем и пространством. Это было похоже, как если бы кто-то наложил ему жгут на руку и вскрыл вену. Когда ночная тишина захлестнула его, Джефф пытался почувствовать мадам Моро, попробовал ощутить ее скорбь, проникнуть в ее мысли и в суть ее бытия в окружающей пустоте.

Это была работа, которую он терпеть не мог. Но по большей части теперь это была просто работа. Просто выбор, который он сделал, когда не осталось альтернативы.

Однако было время, и с тех пор прошло немного лет, когда у него не было выбора — когда его сознание, скользкое как угорь, свободно перемещалось сквозь время и пространство, туда и обратно. Это было похоже на чередование вспышек ослепительной яркости и совершенной ясности — неконтролируемой ясности, — которое могло иногда показывать мерцание вещей. И он испытывал при этом полное и абсолютное бессилие.

Этого не должен видеть ни один ребенок.