— Скорее я, — ответил Дмитриев. — Дюпре мы пытались ликвидировать еще в России. Там он ушел.

— Он работает на Стрекалова. Помнишь его?

— Первое Управление? Он занимался активными операциями…

— Да. Стрекалов давно подбирался к этому Давиду. Неделю назад Липке взяли американцы. Позавчера приехал Дюпре. А вчера застрелили агента нашей Конторы в Милане. Прямо на улице.

— Когда?

— Днем, где-то около двух часов.

— Черт! В это время мы упустили Дюпре. С часу до трех он ушел из под наблюдения.

— Да хрен с ним, с этим французом! Я получил сегодня указания из Москвы. Не из Конторы, а… Сам понимаешь… Мне поручено принять какого-то человека, прикрывать его деятельность, а затем отправить обратно. Работать он должен в Милане. А знаешь, что ему необходимо для работы? Снайперский комплекс, куча другого оружия, пластиковая взрывчатка…

— Ликвидатор? — удивился Дмитриев.

— Да! Слушай дальше… Если о его отправке обратно меня предупредили, то о твоей группе не было ни звука. Понимаешь? Завтра тебе прикажут убрать или Дюпре, или Липке, или их обоих, а потом этот приезжий ликвидирует твою группу — и все. Никаких следов. Виталий, это приговор, поверь мне…

Дмитриев молчал. Он сегодня получил приказ дождаться того момента, когда Андре Дюпре установит местонахождение Давида Липке. А затем ликвидировать их обоих.

Головоломка сложилась. Он ждал, начиная с того неприятного разговора в московском кабинете, он все время ожидал чего-то подобного. Но когда это случилось, он оказался не готов. Нельзя подготовиться к собственной смерти. Безумно хотелось жить, но приговор уже был подписан. Дмитриев знал, как сложно уйти от карающей руки той организации, которая теперь желала его смерти. Невероятно тяжело, почти невозможно… Почти невозможно. Почти…

— Виталий, — очень тихо сказал резидент. — Я не могу ничего для тебя сделать. Сам знаешь, если они узнают даже об этом разговоре — со мной будет то же самое. Единственное, что могу — дать совет. Если сумеешь — беги. Это не люди, звери. Им нельзя служить за совесть. А страх тебя уже не спасет. Если бы я мог… — он замолчал.

Дмитриев молча протянул ему руку. То, чем он рисковал много лет назад, помогая этому человеку, было пустяком по сравнению с его сегодняшней услугой. Уходя, резидент обернулся и негромко сказал:

— Удачи тебе. И… Майор… — Он чуть замялся, но все же закончил: — Если что… Моя жизнь — в твоих руках. Я тебе верю.

И Дмитриев кивнул ему в ответ.

Всю ночь он мучительно пытался найти хоть какой-то выход из этого тупика. Но тщетно. Выхода, похоже, не было. Закрутив до предела кран, он перебросил через плечо полотенце и вышел из ванной.

Вторую минуту Даша пыталась размешать в чашечке кофе. От ее резких движений традиционно высокая пенка на «капуччино» давно уже превратилась в тонкую пленочку. Но девушка, кажется, этого не замечала. Я уже начинал жалеть, что вообще завел этот разговор.

Вчера день закончился в полном смысле этого слова плачевно. Оскорбленная поступком «душки Джорджио» в лучших чувствах, она впала в слезливую истерику, и я вынужден был успокаивать ее до трех часов ночи. А потом еще и убаюкивать. Естественно, что утром она проснулась после одиннадцати, причем не в самом лучшем расположении духа. Завтракать мы пошли в кафе. Там-то я и задал вопрос, после которого она расстроилась окончательно. И теперь перемешивала свои эмоции вместе с кофе, сливками и сахаром в одной большой чашке. А спросил я о том, что мучило меня уже третий день: «Какого черта она здесь делает?» Ибо после вчерашнего шоу у меня не оставалось ни малейших сомнений в ее профессиональной непригодности.

Наконец она решилась. Бросив ложечку на стол, подняла на меня глаза и тихо сказала:

— Извини, Анри. Я не могу тебе сказать. Это очень важно и… я обещала.

Вот так. Коротко и неясно. Стиль, во всяком случае, знакомый.

— Ну хорошо, — согласился я. — Обещала, так обещала. Меня сейчас интересует другое — что Стрекалов говорил тебе обо мне? Что я большой любитель Италии, а он мне достал туристическую путевку? Так? Или нет?

— Нет. Он говорил, что у тебя здесь дела. И все.

— А о том, что жить рядом со мной иногда бывает ужасно вредно для здоровья, он не говорил? Даша, я не понимаю, что ты здесь делаешь, но то, что делаю здесь я, подвергает нас обоих нешуточному риску. И у меня нет ни времени, ни желания вдобавок к своим проблемам заниматься благоустройством твоей личной жизни. Гонять от тебя итальянских маньяков.

— Я больше не буду, — тихо произнесла она, упорно глядя в пол. И я понял, что бьюсь головой о стену.

— Может, ты вернешься? — на всякий случай спросил я. Она покачала головой.

— Я не могу. — Посмотрела умоляюще и сказала, уже совсем тихо: — Извини, Андре, но я и вправду очень мало знаю. И даже эту малость рассказать тебе не могу. Не сердись, пожалуйста.

— А, ладно… — Я махнул рукой. Есть проблемы, которые по определению решаются именно так — складываешь руки и ждешь, чем все закончится. Другого пути нет.

— Знаете, мадемуазель Софи, я вас приглашаю на прогулку. По городу. Вы не против?

Судя по загоревшимся глазам, мадемуазель была «за» двумя руками.

* * *

Прогулка получилась своеобразной. По городу мы перемещались короткими перебежками, потому что солнце шпарило как сумасшедшее, из всех стволов разом. После длительных периодов пребывания в Африке я почти адаптировался к жаре, но, во-первых, в Милане было не просто много градусов по Цельсию, а много именно «влажных» градусов. А во-вторых, Даша в Африке не бывала. Поэтому стометровый забег по раскаленной улице с беглым осмотром достопримечательностей обычно заканчивался либо в кафе, либо в магазине. В результате через пару часов я стал похож на этакий бурдюк, до горлышка наполненный холодным соком, горячим кофе и мартини в разных вариациях. Вдобавок ко всему обвешанный многочисленными пакетами и пакетиками — Дашиными трофеями, добытыми в ходе «экскурсии». Если я скажу, что все это приводило меня в дикий восторг, ни один нормальный человек мне не поверит. И будет абсолютно прав.

Радость моя достигла предела в небольшом магазинчике, торгующем разнообразными керамическими изделиями. Когда я вдруг понял, что моя спутница вот-вот купит одно из этих изделий. В полюбившемся ей шедевре было сантиметров пятьдесят высоты, и по всем признакам эта штука напоминала разукрашенный безумным художником горшок типа «ночная ваза».

Вот тут мое терпение кончилось. Дело происходило в Galleria Vitt. Emanuele II, и, подстегиваемый нешуточной опасностью превратиться в некое подобие вьючного животного, я наконец-то вспомнил о «Мерседесе». Вчера я впопыхах оставил его как раз неподалеку, на небольшой улочке рядом со знаменитым театром Ла Скала. Вообще-то взглянуть на него имело смысл гораздо раньше. Машина была битком набита оружием и оформлена на мое имя, так что любой чересчур внимательный полицейский мог бы положить конец карьере Анри Будика. Правда, я очень тщательно парковался и оплатил стоянку в течение суток, но… Все равно нехорошо.