Она не со мной, а руки все равно почему-то, не слушая разума, жадно метались по постели, все надеясь на то, что прикоснуться к ней, смогут ощутить ее тепло…

Не верил, — будто безумие на меня накатило.

И…

Блядь — разве она могла вот так сама ко мне прийти?

До разрыва сердца метался, пока искал ее, наплевав на выступление, прямо во время концерта — и после.

Отказавшись поехать со всеми, отправился домой, — это блядское дежавю меня разрывало на части.

Снова. Снова все повторилось. Я опять встретил ее, прикоснулся, — и не удержал!

Блядь, — я что, бесконечно обречен проживать эту пытку снова и снова?

Она на самом деле не хочет быть со мной, — наконец понял, засунув голову под холодный кран, чтобы хоть как-то остудить разрывающие меня чувства.

Хрен знает, что это было в подсобке — может, увидела и поддалась просто моему напору.

А после — пожалела и сбежала.

Да.

Все так и есть — других причин я просто не вижу!

И не хер обольщаться, вспоминая ее горячие поцелуи там, перед выступлением. Это был для нее какой-то странный порыв, а, может, просто моя страсть ей на секунду передалась.

Пора смириться и ставить точку.

И подумал, что совсем уже с ума схожу, когда она оказалась на моем пороге! До галлюцинаций уже дожился!

И даже сейчас, все равно — до конца не верю, хоть и лежу с ней рядом, прижав к себе так крепко, как только могу, утопая в ее сумасшедшем запахе, по которому так изголодался, что даже физически сводит мышцы.

Не верю… Как с ума сошел совсем, окончательно и уже, кажется, бесповоротно!

Не выдерживаю, хоть Мира еще и не отошла от оргазма, но мне, блядь, так ее мало, — и физически и морально, — так мало, что не напиться, не надышаться не могу! Рывком переворачиваю с бока на спину, сжимаю рукой скулы, жадно впитываю глазами все в ней, каждую черточку, каждый новый оттенок, что плещется в ее глазах.

И, блядь, — реально схожу с ума, — потому что в них — то самое безумие, что и у меня внутри! Та самая жажда и раздирающая до мяса любовь, граничащая с безумием!

— Мира, — блядь, я помешался на ее имени, мне хочется произносить его снова и снова, не затыкаясь! Как будто от ее имени мое сердце оживает.

Снова и снова покрываю ее всю поцелуями — теперь уже медленными, короткими, всю кожу ее, весь ее вкус в себя впитать хочу, — мне это, блядь, просто жизненно необходимо, чтобы воскреснуть окончательно!

Скулы, виски, волосы, глаза, прикрытые веки, спускаясь ниже, к подбородку, по шее, по ключицам, — нет, блядь, это не страсть, не секс, это просто мучительная потребность, чувствовать каждую ее клеточку, вбирать, ласкать, касаться, смешивая с собой…

Ее дыхание учащается, сбивается, и я возвращаюсь губами к ее, чтобы впитать и его, чтобы эхом отдавалось внутри у меня, в самом горле и ниже, насквозь, сжимая ее груди руками, спускаясь по плоскому животу вниз, очерчивая выпирающие косточки на бедрах…

Опускаю руку ниже, прикасаясь совсем слегка к ее нежным складочкам, и тут же замираю, чувствуя, как она напрягается.

— Больно? — хрипло выдыхаю, впиваясь в нее глазами.

Да, блядь, я ведь перед этим, идиот, сорвался, — может, теперь у нее там все болит после меня.

— Нет, — выдыхает, обхватывая меня руками. — Мне хорошо, Антооон, Боже, как хорошо, не останавливайся!

И меня накрывает снова, по полной, — как бы теперь опять не сорваться и не наброситься на нее с той же звериной жадностью, которая меня ослепляет, когда она рядом.

Тогда, блядь, я с ней был совсем другим, — на Побережье. Тогда был восторг и нежность, но, блядь, сейчас… Сейчас я как голодная псина, которую спустили с поводка, — настолько изголодавшаяся по Мире, что даже боюсь, как бы не повредить ей что-нибудь внутри!

Хочу ее — до одури, безумно, бешено, снова — но вместо того, чтобы ворваться в подрагивающее тело, просто наклоняюсь над ее полураскрытыми губами.

Трусь о них своими, осторожно раздвигая ее нежные складочки, ловя новый приглушенный стон.

— Люблю тебя, люблю, — шепчет она, мечась головой по подушке, и меня накрывает волной, по всему телу, по легким, выжигая в них остатки кислорода счастьем. Таким блаженством, которого не испытывал даже тогда, когда мы были вместе и все было так безоблачно…

Опускаю вторую руку, надавливая на соски, разминая их, поглаживая, — блядь, эти чувства настолько запредельны, что хочется прикрыть глаза, как от яркого, ослепительного света, — только все это внутри, так сладко, так блаженно, что даже режет! Нужно было расстаться, чтобы понять, что такое истинное счастье! Тогда я и близко этого не знал…

Жадными поцелуями спускаюсь вниз — по животу, еще ниже, до самого сокровенного, чуть прикусываю твердую набухшую горошинку клитора и зализываю, придавливаю языком, с ума сходя от того, как она уже начинает содрогаться, как перемешиваются ее всхлипы с рваными хрипами и стонами…

Ведет от ее вкуса, — такого терпкого, такого охренительного. Ведет так, что член начинает дергаться.

— Войди в меня, Антон, — в ее голосе уже мольба и меня чуть ли всего трясти не начинает. — Хочу тебя… В себе… Так хочу…

Блядь, — ну как мне тут сдержаться?

Даже стону вголос, когда упираюсь в ее тугую плоть — там так влажно и так узко, что, кажется, я кончу сейчас от первого же толчка. Врываюсь до упора, — и на этот раз замираю, давая Мире привыкнуть к себе внутри, сам смакуя каждым миллиметром члена ее туго обхватившую плоть, ее пульсацию вокруг него.

Приподымаю ее ноги, забрасывая себе на плечи, целуя и прикусывая каждый маленький пальчик, осторожно, но глубоко толкаясь, — так глубоко, что у самого искры из глаз.

Мира обхватывает мою шею ногами, и я опускаюсь вниз, подхватываю ее под ягодицы, врываясь так глубоко, что, кажется, — весь в ней.

Я так и хочу, — заполонить ее, заполнить собой, нами, — насквозь. Чтоб ничего другого внутри нее и не осталось.

Снова впиваюсь в ее губы, с каждым толчком внутри нее ловя стоны, — по нарастающей, все более жадные, дурею от пелены, которая задурманивает ее взгляд, от ногтей, что впиваются мне в кожу, от всхлипов ее, которые пронзают самого насквозь.

Этот оргазм был сумасшедшим.

Как только она забилась в судорогах, закричала мое имя, — тут же будто полоснуло белоснежной вспышкой перед глазами, — все тело выгнуло дугой, как будто и не мои мышцы вовсе и не слушают меня, неподвластны моей воле, — и только одно охренительное наслаждение, по всем внутренностям, по венам, по глазам и ушам, которые в один миг заложило.

И я ору, выплескиваясь в нее, — до срыва, блядь, голоса, вжимая в себя еще сильнее, подхватывая за плечи, — чтобы и миллиметра между нами не осталось, смешивая свой крик с ее…