Начинать новую жизнь на новых местах отправилось более сорока семей из самых разных уголков тогдашней Эстляндии. Большинство из них, как говорится, «сожгли за собой все мосты»: бросили свои хозяйства, продали инвентарь и скот, сложили на телеги самые необходимые пожитки и тронулись в путь – на чужбину за счастьем. В далекий тихвинский край!

В дороге они натерпелись немало трудностей и лишений. Часто болели дети, не было сил у стариков, а у тех, кто все-таки решил брать с собой скот, начался его падеж. Сложности испытывали переселенцы еще и потому, что не владели русским языком.

Тем не менее, назад дороги уже не было, а впереди их ждали, судя по обещаниям, чуть ли не райские кущи. Но не тут-то было! В тихвинском крае переселенцев ожидало жестокое разочарование. Вместо земель, годных для возделывания, им отвели лесные делянки вдали от жилья и воды. Вместо отдельных домов переселенцам предоставили бараки на десять семей. Ни о каких ссудах на первоначальное обзаведение и устройство не было и речи, не вспоминал никто и об обещании возместить дорожные расходы.

Говорили, что виной всему был тот самый управляющий графа по имени Юлиус: он оказался обычным авантюристом и мошенником. Граф выдал ему десять тысяч рублей на обустройство переселенцев, а тот, получив их, тотчас же сбежал вместе с деньгами.

Положение переселенцев оказалось отчаянным. Некоторые не располагали вообще никакими средствами к существованию. Тем не менее, приходилось хоть как-то устраиваться. На расчищенных в течение первого лета от леса и вспаханных полянках посеяли рожь, с весны следующего года начали строиться на своих участках. Однако аномально холодная весна погубила все надежды: погибли посевы, впереди вставал страшный призрак голодной осени.

Переселенцы потянулись куда глаза глядят. Несколько семей, впрочем, вернулись через несколько лет на свои прежние участки, не найдя и в других краях ничего лучшего. А некоторые так и пропали – от них потом не было никаких известий. Остается надеяться, что где-то им улыбнулось счастье, и дела их наладились…

Как отмечалось в 1911 году, автор публикации в «Новгородской жизни», в самом начале 1900-х годов на землях Менгдена жило около десятка эстонских семей, а за десять лет осталось только четыре: три семьи из первых переселенцев и одна позднейшая, приехавшая в 1890-х годах. Причем из трех самых «старых» семей только одна не покидала свой участок, дабы попытать счастья в других краях.

Две из четырех эстонских семей жили хорошо, а хозяйства двух других приходили в упадок. Семьи были велики, расходов много, а доходы малы. Но вот парадокс: несмотря на все эти обстоятельства, эстонские переселенцы жили более зажиточно, чем большинство окрестных русских крестьян. По этому поводу окрестные крестьяне без всякой зависти и не без уважения говорили: «Дивья им жить. Ены чухны. Ены умеют». Напомним, «чухнами», или «чухонцами», с давних пор жители Петербурга и губернии беззлобно называли карело-финское и эстонское население, проживавшее в этих краях.

С участков, величиной от 15 до 25 десятин, они собирали хлеба столько, что им хватало и аренду заплатить, и самим прожить. Арендную плату они вносили деньгами, вырученными от продажи овса и молочных продуктов. В лучшие годы некоторые эстонские семьи имели по три лошадей и четыре коровы, остальные – по две лошади, но зато одна из них – пять коров. Держали переселенцы и овец, из их шерсти женщины пряли материю на платье, а также они изготовляли холст из льна.

В Тихвинский уезд эстонцы перенесли приемы крестьянского хозяйства со своей родины. Здесь были те же четыре поля: одно под паром, другое засеяно рожью, третье – овсом, а четвертое – частью житом, а частью льном. Постройки переселенцев тоже были эстонского типа, только с непременной русской печью в избе. Ко двору примыкал огород, где выращивали картофель, капусту и другие овощи. Сельскохозяйственными машинами эстонские колонисты не пользовались – работали старым дедовским способом: пахали, сеяли, молотили так, как это делали на их родине, откуда они уехали, почти полвека назад.

«Я посетил колониста-одиночку в той же Жуковской волости Тихвинского уезда, верстах в пятнадцати от колонии Менгдена, – сообщал обозреватель „Новгородской жизни“. – Когда-то он тоже был арендатором на землях графа Менгдена, потом переехал оттуда. На своем веку он три раза начинал все сначала на новом месте: вырубал лес, расчищал землю, строился, но владелец земли взвинчивал до невозможности арендную плату, и приходилось бросать старое место и идти искать новое. Теперь ему уже за пятьдесят лет, у него трое взрослых сыновей, он купил через Крестьянский банк 42 с половиной десятины леса по 38 руб. за десятину с рассрочкой платежа на 55 лет. Теперь он, наконец-то, на своей земле, и никто его не погонит прочь.

Уже выстроены и покрыты крышей жилой дом и хлев. Когда я посетил эту семью колонистов, отец и трое сыновей покрывали потолком ригу. Пока не достроен дом, семья живет в маленькой избенке, построенной на скорую руку. Надеется, что на Рождество можно будет перейти уже в новый дом. Еще остается построить конюшню, баню, гумно и амбар. Все это будет закончено в будущем году».

Что же касается окрестного русского населения, то оно с пониманием и сочувствием относилось к переселенцам, а нередко и брало пример пример с упорных, экономных и бережливых эстонцев. Над колонистом-одиночкой, который, как медведь, забрался в лесную чащу и ломал там деревья, они добродушно посмеивались, и вместе с тем, мало кто сомневался, что он выполнит задуманное.

«Из-под этого „медведя“ выйдут поля и нивы, станет колоситься рожь и другие хлеба, – с уверенностью замечал автор «Новгородской жизни». – Пройдут десятки лет, а среди леса будет существовать и расширяться культурный островок, созданный упорным трудом переселенца, нашедшего свой уголок, где он может преклонить голову, когда устанет от и непрерывного труда, и тяжелых усилий на протяжении десятков лет. Невелика награда, но хорошо, что хоть и она-то есть».

Признаюсь, среди увлечений автора этих строк есть маленькая слабость – собирать старинные почтовые открытки. Причем в довольно странной манере, поскольку критерием отбора служит не изображение на лицевой стороне открытки, а… текст на обратной. О чем идет речь? В первую очередь, об адресах получателей, которые служат настоящей энциклопедией старого Петербурга и Петербургской губернии.

Среди адресов, обозначенных на открытках из моей коллекции, – Зимний дворец и Сиротский институт, Вдовий дом и Гаванская аптека, петербургское отделение Варшавского банка и Дом милосердия в Лесном. Не менее интересны и сообщения: встречаются и романтические послания в стихах, и деловые заметки. Но чаще всего – поздравления с именинами, Рождеством и Пасхой.

Источником пополнения коллекции служат многочисленные букинистические лавки Петербурга. Всякий раз там можно найти что-то интересное, причем за чисто символическую плату. Вот так, совершенно случайно, в моем собрании оказалась очередная потрепанная временем новогодняя почтовая открытка, которую можно назвать зашифрованным посланием из прошлого, содержащим огромное количество исторической информации. Надо только обращать внимание на самые мелкие детали…