Но король-то вроде без телеграфа обходился?..

Посмеиваясь над своим нынешним положением, он не забывал спутников угощать:

– Отец Петракей – вы же еще не завтракали?..

Тяжкий вздох, который означал только одно: ваше сиятельство, лучше скажите – не опохмелялся…

– Паважаная сударыня Алеся – частунак не згоден?..

Уже меньше стесняясь своего благодетеля, она смеялась на заднем сиденье:

– Пан-гаспадар делае памылки в нашей мове, але ничого, ёсць и поспехи. Трымайце дараженькую тройку… с нейким даже плюсом!

Милое дитя, хотя и в полном девичьем обличье…

Со старым батюшкой-дедком было проще: без слов приоделся по губернаторской благости. С внучкой же сплошные хлопоты. Были даже слезы: «Я знаю адрас пани Вольги, я напишу ей на вас жалобу…»

Хоть в соседнем рыдване ехал и официальный губернский секретарь со всеми письменными причиндалами, но дед и внучка представлялись более подходящими помощниками. Кто с крестом, кто с песней – все едино. Конечно, с местным дворянством он управится сам, но как быть с попутными хуторянами? Да и как их между собой согласовать? Не говоря уже о шинкарях, мелких еврейских лавочниках.

Понимал губернатор, что развел некое «гродненское министерство» – ни больше ни меньше! Может, и королевство? Не Станислав ли Понятовский, несостоявшийся муженек Екатерины, в ночи нашептывал… как это… да, «жальбу» запустевшего королевского замка!

Этот, встречный, замок был хоть и под гонтовой крышей, но ничего, справный.

– Дворянин? – самонадеянно покосился Столыпин на свою учителку, зная, что и у половины здешних дворян нет черепичных крыш.

– Не, крестьянин, – быстро определила учителка.

А Недреманное око определил еще ранее: покрикивал на выстроившихся поперек дороги людей.

Столыпин вышел из кареты, а с другого боку и отец Петракей поспешил, чтоб поперед крестом путь губернатора осенить.

– Капитан, капитан, потише, – остановил слишком ретивого служаку. – Не видишь?..

Свитки, но чистые, суконные. Сам старый хозяин в сапогах, сыновья попроще, в ременных чунях, вроде русских лаптей. Зато в валеных шляпах, которые подчеркивали их достоинство. Женщины в ситцевых платьях – отнюдь не в домашней тканине. Одна из молодаек на вышитом рушнике держала хлеб-соль… и чарку из того самого «шкла», про которое толковал отец Петракей. С низким, но не робким поклоном:

– Почастуйтесь, пан-гаспадар, кали ласка!..

– Ласка!..

– Это как ваше «пожалуйста», – вывела из затруднения Алеся. – Але поласковее…

– Ласка?.. Это прекрасно!

Капитан с обидой наблюдал, как губернатор отщипывает хлеб от каравая, макает в соль… а потом и чарку берет, без всякой брезгливости пригубляет.

– Что, отец? – обратился Столыпин к старику. – Хлеба хватило до новины?

Видно, старик не все понял, замялся, потому Алеся шепнула ему на ухо:

– Не будзе ганьбы, стары пень!

Переусердствовала, расслышал Столыпин. И поспешил успокоить:

– Не будет, хозяин. Неплохо живете? Крыша крепкая, хлеб, видать, свой, да и водочка казенная. Арендатор?

Это слово старик знал, на старшего сына, который вышел из дома тоже в сапогах, уважительно кивнул:

– Гэта ён арендник.

Столыпин все-таки плохо представлял, как себя вести с молчаливыми, настороженными поселянами. Все они с детства усвоили: добра от власти не жди!

Однако ж откуда прознали о приезде начальства? Столыпин заранее маршрут не определял, тем более каждому хуторянину не сообщал, – куда дорога выведет. Вот тебе и телеграф – самый точнейший!

Попрощавшись с этими хуторянами, дальше он уже ничему не удивлялся. Даже самый бедный хуторок под драной соломенной крышей – видать, в бескормицу для коровки содрали, – и тот встречал «пана-гаспадара» у дороги. Правда, тут уже с плачем, с протянутой детской рукой. И муж не стар, и жена еще в рабочей поре, а ребятишки босые и в рваных холщовых рубашонках. Канючат:

– Пане добродеи… пане!..

Старшие уже лет по тринадцати – пятнадцати помалкивают. Но вид затрапезный и голодный.

Положив в замызганную детскую руку невиданный, наверно, в этой семье червонный, ни о чем не расспрашивая, он ехал дальше.

Пока вниз по Неману шла дорога, а там отвернула в сторону Польши. Моста на литовскую сторону не виделось. Это удивляло: разрушился мосток или нарочно не строят переправу?..

Разгадка пришла, когда дорога, отойдя от Немана и покружив по хуторам, уперлась в некое пограничье: речка невеликая, но переправы на польскую сторону тоже не было. Не доверяли соседи друг другу, не доверяли…

А как еще покружил по западным окраинам губернии, так и вовсе убедился: силком не заставишь мосты наводить!

В уездных городишках, куда собиралось заранее оповещенное дворянство, лишь с небольшой примесью учителей, почтарей, попов да ксендзов, уже откровеннее говорили, без всякого белорусского мыканья:

– Шановный пан губернатор! Что делать, ограждаем свои приграничные маёнтки…

– Своя шляхта жизни не дает. Зачем нам еще пускать с той стороны?

– Ага, земство, ваше сиятельство? Оно хорошо, если наше.

– Отпишите в Петербург, пан губернатор, чтоб от засилья нас освободили…

И это дворяне! Что же говорить о каком-нибудь учителе или аптекаре?..

Поколесив неделю по Гродненщине и лишь денек отдохнув, Столыпин с помощью губернского секретаря засел за отчет.

Выборы?..

К сорока годам он был не настолько наивен, чтобы верить в честные выборы! Да в таком пестром крае. Кто богат, тот и сват. Кого может выбрать хуторянин, что и соломенную крышу на своей хате проел? Да хоть и гродненский аптекарь, к которому он послал своего управителя, – после недельного вояжа по пыльным дорогам Гродненщины болела голова от нудной «жальбы» и началось несварение желудка от бесконечных дворянских застолий.

Аптекарь слыл уважаемым человеком, да ведь еврей!.. Еще большая головная боль!

Из взбаламученной Польши бежать евреям дальше было некуда – Гродненщина представлялась землей обетованной. В самом деле, край тихий, заманчивый и для самих белорусов. Но ведь опять вспомни, кто свят?..

Поляк.

Хоть для еврея, хоть и для здешнего русича!

Как не раз выходило в истории России, победители жили хуже, чем побежденные. Лучшие земли издавна принадлежали шляхте. Что, свои лучше?.. Они еще о чем-то думали, когда в вековом противостоянии Польше нуждались в саблях и пиках мужицких, а сейчас с какой стати?

Ополячивание белорусского боярства началось еще в XVI веке, а дальше больше. И не только сами поляки в том повинны; «польскость» стала как рыцарский знак. Каждому рядовому дворянину не терпелось приписать себя к шляхте и говорить не иначе как «по-польску». Пожалуй, свои-то помещики били батогами похлеще! Да и не называли себя иначе как шляхтичами. Крепостное право, отмененное по России законом, здесь никто не отменял. «Хлоп», «быдло», «жид» – все были под шляхтой, пускай и белорусского рода. Какие уж тут выборы!