– У меня маленький ребенок!

Думать тут не надо, снова сказал себе Фалько. Это будет тактическим просчетом. Застревать на подобном несовместимо с тем, что я намерен сделать. Здесь нет места ни для детей, ни для будущих вдов, ни для матерей, которые через минуту потеряют сыновей. Жизнь – жесткая штука, суровый ландшафт, а я просто выполняю правила, как кто-то выполнит их в отношении меня. Никто ведь не обещал, что двигаться по этому сволочному миру будет легко и просто. И что за это не придется платить. Особенно в наше время.

– Дочка!

Это был уже не крик, а стон. Мольба. Зайдя за спину темной фигуре на коленях, Фалько достал пистолет из кармана. Вспомнил, что раньше, во время допроса, разрядил его, и сейчас, оттянув ствол, вновь дослал патрон. Став на место, зловеще лязгнул затвор.

– Да здра…

Вспышка и грохот выстрела ошеломили Фалько. Он-то еще не успел нажать на спуск. Портела повалился ничком, темное пятно его тела слилось с темной землей. Рядом с собой Фалько увидел черный силуэт Евы и почувствовал кисловатый запах сгоревшего пороха.

Прошло пять секунд.

– Это было мое дело, – тускло произнесла она.

Они оставили автомобиль в гараже и вышли на улицу, когда куранты на башне магистрата пробили час ночи.

– Я недалеко живу, – сказала Ева.

– Провожу до подъезда.

– Как хочешь.

Фалько застегнул куртку.

– Что с пистолетом сделала? – спросил он.

– Спрятала под сиденьем. А ты?

– Обо мне не беспокойся. У меня разрешение имеется.

После того как Ева застрелила Портелу, это были первые слова, произнесенные обоими. Оставив труп – чтобы запутать следы, Фалько бросил на него записку «Казнен как фашист», – они сели в машину: Ева с сигаретой во рту – Фалько раскуривал для нее одну за другой – твердо держала руль. Не смотрела на него и ничего не говорила. И те пятнадцать минут, что заняла у них дорога, Фалько так же молча разглядывал ее профиль, чуть подсвеченный уличными фонарями, и красный уголек сигареты, разгоравшийся ярче при каждой затяжке. Разглядывал так, словно видел впервые. И мысленно обрушивал на себя лавину вопросов, не находя на них ответов.

– Здесь.

Дом стоял на площади, до революции называвшейся Королевской, а теперь – Республики. На противоположном ее конце и в отдалении, за темными силуэтами пальм, в полумраке затемненного города угадывались стены и башня над воротами в Арсенал. Миновав два блокпоста у здания ратуши – коммунистический и анархистский, откуда их не окликнули, Ева и Фалько по безлюдным улицам, где гулко отдавались их шаги, дошли до площади. Чтобы все выглядело естественно, девушка, когда подходили к блокпосту, взяла Фалько под руку, и теперь они так и шли, в ногу, иногда невольно касаясь друг друга плечом или бедром.

– Ну, до свиданья, – сказала она и высвободила руку.

– Не хочешь поговорить о том, что было? – спросил он.

– Я в этом не нуждаюсь.

Тон был нейтральный, столь ей свойственный. Бесстрастный и невозмутимый. Но в нем дребезжала вразнобой какая-то посторонняя нотка. Странная. Добавочная. Ева была словно под гипнозом или грезила в полузабытьи. Фалько даже спросил себя: а понимает ли она, что сделала? Убить в первый раз трудно. С ним такое произошло десять лет назад, в Мехико. Он стрелял тогда не в упор, а с десяти шагов, но потом подошел посмотреть на результат. И почти полчаса просидел рядом с трупом, глядя на него неотрывно. Вглядывался в тайну неподвижных полуоткрытых глаз, тускневших по мере того, как на них оседала дорожная пыль. Вопрошал сфинкса.

– Можем зайти ко мне, – сказала Ева.

Фалько посмотрел на нее не без растерянности:

– Ну что же… Рюмочка бы сейчас не повредила. Или чашка кофе.

– Нет у меня ни спиртного, ни кофе. Но если хочешь, можешь подняться.

Держась за деревянные перила, они в темноте стали взбираться по лестнице. На площадке третьего этажа Фалько чиркнул спичкой, чтобы Ева могла найти замочную скважину и всунуть ключ. Когда вошли, она задернула шторы и включила свет. Торшер у дивана, обычная мебель, морские эстампы по стенам и дурного вкуса картина, изображающая двух оленей на опушке леса. Медная жаровня с заботливо насыпанной горкой мелкого угля – оставалось только разжечь. Через открытую дверь виднелась другая комната – спальня с двуспальной кроватью, распятие на стене.

– Давно здесь обитаешь? – спросил Фалько.

– Три месяца. Это не моя квартира.

Он подошел к окну.

– Отличный вид на Арсенал. Идеально, чтобы отслеживать, что туда ввозят и что вывозят.

– Да. Только занавеску не отдергивай. Заметят свет – через пять минут сюда вломится патруль.

– Не беспокойся.

Они смотрели друг на друга через всю комнату. Ева уже успела снять плащ.

– Тебе приходилось делать такое раньше? – спросил Фалько.

Она ответила не сразу. И смотрела на него пристально, словно думая о чем-то другом.

– Что именно?

– Стреляла?

– В мужчину, ты хочешь сказать?

– В мужчину, в женщину – какая разница? В человека.

Она замолчала надолго. Словно напрягала память, ловя ускользающее воспоминание. Потом горько улыбнулась:

– Дурацкий вопрос.

Фалько вытащил сигареты и предложил ей. Она качнула головой и потом спросила:

– Как тебя зовут на самом деле?

Фалько прикурил и помахал спичкой, гася ее. Потом положил в пепельницу с маркой компании «Трансмедитерранеа».

– Не надейся, что скажу.

– Я и не надеюсь, – ответила она. – Но хотела бы знать.

Сделала несколько шагов по комнате и вновь остановилась. Падавший сбоку свет четче выделял обтянутые свитером груди.

– Как бы тебя ни звали, не в этом дело, – прибавила она. – А в том, что дело это – не твое.

Фалько глубоко затянулся.

– Это не имеет особенного значения.

– Для меня имеет. И для Хинеса с Кари тоже.

Она по-прежнему так сверлила его настойчивым взглядом, что Фалько при всем его хладнокровии стало не по себе.

– Мы в одном окопе. И этого достаточно, – сказал он.

– Нет.

– Не нет, а да. Никто не говорил, что оставит выбор за тобой… Вы хотели поиграть в солдатики и вот сейчас играете. Такая уж эта война.

– Слишком она грязная. Устаешь от этой грязи.

– Все они такие. Я видел еще парочку. А верней сказать, война всегда одна и та же.

– Мы ведь тебе не нравимся, да? – Улыбка ее была полна горечи. – Я заметила.