Подобно Большому колесу, прочерчивавшему в небе желтый круг, он, влекомый вперед очарованием тайны, тоже кружил в водовороте смены эпох. Может, он притягивал к себе смерть? Или, сам того не зная, обладал способностью множить вокруг себя кровавые преступления? Может, он был реинкарнацией какого-нибудь убийцы и появился на свет только для того, чтобы вести расследования во искупление былых грехов? Как избавиться от этого проклятия?

Виктор устал от ремесла книготорговца, вполне возможно, что пришло время покинуть улицу Сен-Пер, уехать из Франции и вернуться в Великобританию, где прошла его юность.

Легри вспомнилось письмо, недавно присланное из Нью-Йорка тестем. Пинхас искал компетентного партнера для создания в Лондоне сети по распространению фильмов и подумал о нем, зная его тягу к кинематографу.

Каждый раз, вспоминая английскую столицу, Виктор ощущал едкий запах угля, выгружаемого из барж, стоявших на якоре на Темзе. Барки, паромы, парусники, сновавшие по водной глади кипучей реки в самом сердце города, который напоминал собой человеческий улей и без всякого перехода являл взору то элегантные кварталы, то позорные клоаки. Белый туман, размытые очертания статуй, серые мостовые и бесцветная толпа.

К нему вновь вернулось ощущение противоречивости Выставки и ее бесчисленных конструкций, будто построенных безумным архитектором с целью собрать в одном месте все, что было создано на этой планете. Что это – свидетельство химерического величия? Пустая приманка?

Куда с такой прытью направлялся этот мужлан, только что выскочивший как ошпаренный из лифта Эйфелевой башни? Хотя день уже сменился ночью, огни не давали наступить царству тьмы и Робер Туретт без труда мог следить за книготорговцем, шагавшим мимо павильонов иностранных государств. Зрение служило ему верно, но вот ноги и руки уже бунтовали. Он был уже не в том возрасте, чтобы бегать за человеком, который был явно проворнее его.

Анималист галопом пробежал по мосту Инвалидов и на авеню д’Антен, по которой книготорговец тащил его за собой в Большой дворец, сбавил шаг.

«Такое ощущение, что здание кто-то накрыл стеклянным колпаком».

Виктор предъявил пригласительный билет у касс, расположенных рядом со входом 31, вошел в просторный вестибюль под куполом, от которого отходили две боковые галереи, и вскоре оказался в зале для официальных приемов, затянутом пурпурной драпировкой с темными цветочными мотивами. Золотисто-розовые фризы прекрасно гармонировали с желтым шафранным узором и бледно-голубыми коврами.

На Выставке десятилетия, открытой во французской части экспозиции, была представлена подборка работ живописцев, считавшихся воплощением национального искусства. Открывали ее полотна Фернана Кормона[64]и Альбера Меньяна[65], ключевых мэтров Общества французских художников, а также Шарля Котте[66], одного из самых передовых членов Общества Марсова поля. Виктор ненадолго задержался перед «Похоронами предводителя галлов»[67], затем, немного поколебавшись, направился в зал, где были собраны произведения некоего Паскаля Даньяна-Бувре[68].

В окружении полутора тысяч экспонатов этой французской выставки Виктор надеялся, что ноги приведут его к обнаженной натуре, выполненной Таша.

Дилетантов в Большом дворце, открытом в этот день до позднего часа по причине официальных визитов, было немного. Своих Виктор увидел без труда.

Одетые как настоящие буржуа, Мирей и Морис Ломье выделялись на общем фоне красными лицами и строгими манерами. Ломье давно сменил внешность бесталанного нищего художника на образ процветающего торговца произведениями искусства. Его традиционный фрак дополняли собой пышные усы, бородка клинышком, монокль, цилиндр и трость. Супруга его больше не отзывалась на прозвище Мими. После рождения двух детей ее бедра раздались вширь, чего не мог скрыть даже затянутый донельзя корсет. Она задыхалась и постоянно открывала рот.

На фоне их четы Таша, Айрис и Джина выглядели настоящими красавицами. Жозеф, помогавший Эфросинье нянчиться с детьми на улице Сены и поэтому прибывший совсем недавно, был одет как щеголь, – жакет, полосатые брюки, желтые туфли и цилиндр цвета спелой пшеницы, которого Виктор раньше не видел. С видом критика шурин разглагольствовал о современном искусстве.

– Настоящего мастера неудача никогда не обескуражит, правда, Таша? К тому же вкус у коллекционеров просто отвратительный.

В разговор вмешался Морис Ломье:

– Жить в лачуге и создавать шедевры для профанов, которым до них нет никакого дела, – вот каков удел бездарных пачкунов. Мы, владельцы галерей, подвергаем огромному риску свои накопления, пытаясь вытащить живописцев из нищеты и возвысить до уровня Вильяма Бугро[69]и Эдуарда Детайля[70], вовсю пользующихся благосклонностью рантье. Виктор, задам тебе один вопрос: как думаешь, твой неприкрытый зад прельстит публику, которая без ума от «Психеи и Амура»[71]и «Почетной капитуляции гарнизона Ханинга»[72], не говоря уже об «Убийстве императора Геты» Жоржа-Антуана Рошгросса[73]и «Леди Годивы» Жюля Лефевра[74]?

В этот момент перед полотном Таша остановились две дамы почтенного возраста и стали разглядывать его в свои лорнеты.

– Какой скандал, – заявила первая, – мне претит видеть среди всей этой утонченности такую похабщину. Нужно будет пожаловаться сенатору Беранже.

– Вы совершенно правы, Фредегонда, – подлила масла в огонь ее подруга, – это то же самое, что втиснуть страницу Золя в «Письма» мадам де Севинье[75]. Мысль о том, что подобную пошлость может увидеть какой-нибудь ребенок, бросает меня в дрожь.