Наскоро расчесавшись, она пожевала сухого хлеба и запила водой. Выдернула на всякий случай из розетки тостер, закрутила в ванной краны. Так перед далекими поездками всегда делал папа, а Вовка решила, что нарушать квартирные правила нельзя.

В рюкзачок она кинула и Светин зарядник – свой она так и не отыскала. Жетон на метро лег в карман: сегодня он еще понадобится.

Только теперь Вовка вдруг вспомнила странноватые слова консьержки: «Он сам вернется». Неужели она и вправду говорила про этот самый жетон, от которого Вовке никак не избавиться?.. Он ведь все возвращается к ней и возвращается…

Кинув последний взгляд на «Красный Октябрь», к которому она на этой неделе толком и не притронулась, Вовка вдруг осознала, что с Ильей она учиться не будет. Нет больше предлога общаться, никакими однокурсниками они не станут. Уж конечно, размечталась… Слишком уж красивое совпадение, в обычной жизни таких не бывает. Джинн все исправил. Вовка всегда была неудачницей, будет и дальше. И на Илью ей замахиваться нечего.

Интересно, а что за «но» было в сообщении Лёли? Федя, может, и не пострадал, только вот что же подруга написала дальше? Ну, звонить она не станет. Не то Джинн придумает что-нибудь еще. Что-нибудь этакое, изобретательное. Ему же все это, наверное, так нравится.

Поезд мягко тронулся. Вовка еще долго не могла разобрать, это они поехали или соседние вагоны задвигались. Но потом колеса застучали на рельсовых стыках, пассажиров тряхнуло, грохнуло что-то в тамбуре, и мимо замелькали столбы.

Устроилась Вовка кое-как. Войдя в вагон, она чуть не застонала: в таких условиях она еще не ездила, ни четырнадцать часов, ни меньше. В воздухе витал сигаретный душок из тамбура, попахивало туалетом – но эти запахи были почти привычные. А вот плоские синие сиденья с короткими спинками, на которые даже голову не откинуть, выглядели незнакомо. Почти как в загородной электричке, только подушки, может, немного мягче, и вместо трех сидений с каждой стороны уместилось по два. Не сказать, что Вовка много путешествовала на поездах, но таких старых вагонов она еще не видела. Еще бы, роскошные экспрессы в никому не нужный Краснокумск не ездят…

Что удивило Вовку, так это пассажиры. Вернее, их количество. Она-то ожидала увидеть забитый под завязку вагон, в котором ни ноги не вытянуть, не продохнуть. Но сиденья занимали неторопливо, и к концу посадки едва ли заполнилась треть мест.

Значит, Джинн обдурил не только ее, но и оператора – видно, он просто скрыл свободные билеты на какое-то время, чтобы Вовка не подумала, что у нее есть выбор. Наверное, и поездов на Краснокумск полным-полно, и не только сегодня…

Но состав уже деловито постукивал колесами, набирал скорость, и малоэтажки центра, особняки и новостройки окраин скоро остались позади. До следующей остановки четыре часа, и к этому времени Вовка экзамен уже пропустит.

Замелькали березовые рощи, просеки, пролегла под мостом серебристая, как окуневый бок, речка. Солнце засверкало между стволами сосен, и Вовка невольно затосковала.

Скинув кроссовки, она забралась на сиденье с ногами, положила рюкзак на пустое место напротив и вдруг представила, что это лето – самое обыкновенное, беззаботное, нисколько не важное, а она сама, захватив с собой всего ничего вещей, едет на электричке на дачу, чтобы купаться до ледяной ломоты в зубах, бегать босиком по траве, рвать малину в дальних зарослях, жарить на веточке ломти хлеба и спать на душном чердаке, сладко пахнущем хвоей. Она закрыла глаза, и от мелькающего солнца под веками поползли красно-желтые круги. Кондиционер в вагоне не работал, а может, его и не было. Кто-то раскрыл окно, и волосы затрепало теплыми, крепкими порывами ветерка.

Но Вовка открыла глаза, и счастливое летнее наваждение развеялось. Она едет неизвестно куда, неизвестно зачем и не знает, что будет дальше. Она не поступила – вернее, даже не попыталась, и внутри так совестно, так мерзко, так непонятно – потом-то ей что делать, куда деваться? Она не может просто взять и поехать куда-нибудь в деревню, как Лёля, к примеру, или Илья, хотя вряд ли у него дача – скорее всего, какой-нибудь расфуфыренный коттедж где-нибудь на берегу озера, за толстым непроглядным забором. А Федя? Федя тоже может поехать куда хочет. Вряд ли ему интересна природа, но и он, и Илья, и Лёля – все трое свободны. Джинн не за ними охотится. Не их желания исполняет.

Вовка хотела самостоятельной жизни – вот и получила. Растеряла семью – слишком много от нее хотели. Оттолкнула друзей – она же мечтала найти новых! Не усмотрела за Яшкой – еще бы, она ведь тайно мечтала о другом, о рыжем… Не смогла заработать денег – взяла и украла, ведь это так просто! Не слишком-то хотела петь – и вот, пожалуйста, кому нужна эта «культурка»…

Вовка схватилась за голову и поняла, что плачет теперь уже по-настоящему. Не шмыгает носом и не роняет слезы, а рыдает навзрыд. И в горле стоит комок, и легкие сжало, и рвется внутрь что-то тяжелое, страшное, лишнее…

Она слабая. Она и старое не может удержать, и новое создать неспособна. Все у нее валится из рук. Все рассыпается, все расползается. Она – слабая.

От этой мысли в голове вдруг что-то сверкнуло. Перед глазами полыхнуло, в ушах зашумело, полоснуло по вискам звенящей болью.

Слабая, глупая неудачница, у которой даже желания – постыдные и неправильные.

Вовка сжала голову руками еще крепче. За последние дни подобная головная боль накатывала не раз. Как будто пробовала Вовку на вкус, протискивалась в мозг, заглядывала, что там и как, и тут же отступала. Но на этот раз пульсация оказалась такой нестерпимой, что Вовка едва не застонала. Никогда она еще не испытывала такой боли: острой, яркой, сверкающей. Как будто хлестнула вдруг по нервам, рванула в затылке, а теперь бьется с каждым ударом сердца, отдается в каждой клеточке тела, и кажется, будто еще немного – и из ушей польется кровь.

Когда Вовка открыла глаза, боль растворилась без следа. Как накатила, так и схлынула. Ни тени, ни отголоска, словно почудилось. Вовка смотрела в окно, жмурилась на солнце и дрожала. Неужели все-таки мамина мигрень и ей передалась по наследству? А может, просто паника?

Вовка подтянула колени к груди, обняла себя покрепче, уткнулась подбородком в джинсы и вдохнула поглубже.

Конечно, паника. Она просто испугалась. Разрыдалась. Поддалась. Но теперь все хорошо, все в порядке.

Вовка смахнула слезы со щек, подышала еще, пока голова не закружилась, и откинулась на спинку. Грохнули двери тамбура, пахнуло сигаретным дымом – плотным, особым, железнодорожным – и зазвучал знакомый голос.

– Да вот она. Четвертый вагон, говорила же. А ты заладил: шестой да шестой… Распечатал бы или хоть записал…

Вовка дернулась. По проходу, воинственно покачивая своей длиннющей косой, шагала Лёля: брови сведены, глаза накрашены еще гуще прежнего, и оттого кажется, что в глаза эти можно провалиться.

– Нормально, нашли!

Из-за ее плеча показалось беззаботное Федькино лицо. Он махнул кому-то за спиной, и в вагон заглянул Илья.