Константинопольский сам открыл дверцу и сел на место, что прежде считалось водительским, но сейчас только у самых старых моделей остались рулевые колонки с колесом баранки, да и те неработающие.

Свинья, мелькнуло злое, ишь, улучшает мир, затормаживая прогресс, чувствует свою значимость и негодует, что тупой народ не замечает его культурности и не кланяется спасителю человечества от злой и недоброй техники.

– Мир катится в пропасть, – сказал я горько, – кто бы подумал, что сами себе будем вставлять палки в колеса?.. Ну как можно было поставить во главе такого комитета придурка из шоуменов?

Ежевика тоже проводила удаляющийся автомобиль с главой Совета по этике долгим взглядом. Мне почудилась в нём заинтересованность, наконец проговорила медленно:

– А он не такое уж и чудовище, как у нас говорят. Очень вежливый, обходительный, интеллигент до мозга костей. Ты грубил, а он всегда очень тактично…

– Я не грубил!

– Ну, рубил правду-матку, как у нас принято, но наш коллектив ещё не весь мир. А он тактичен и вежлив, что и понятно, гуманитарий!.. Почти что богослов. Очень эрудированный, хорошо знает философию.

Я сказал скептически:

– Это он тебе так сказал?

– Но это же видно.

– По тому, какой выбрал костюм? Уровень эрудированности может определить только другой специалист. А красивой дурочке любой жулик запросто пустит пыль в глаза.

Она спросила живо:

– Я красивая?

– Нет, – буркнул я. Добавил, смилостивившись: – Но что-то в тебе есть. Возможно, удачное сочетание банальностей, что делает тебя… уникальной.

– Ух ты! Скажи ещё раз.

– Не поняла?

– Да, но слышать приятно.

Я сказал пренебрежительно:

– Слова брешут. Сказать можно что угодно, только нейролинк сразу покажет, кто где срал.

Она зябко повела плечами.

– Страшновато. Так вот живёшь и думаешь, что поступаешь честно и ничего не прячешь, но если покопаться в себе… Нет, лучше не копаться! И другим не позволять. А кто лезет без спросу, того бить по рукам.

Я ответил твёрдо, ответ вызрел давно:

– Прячут все, но у одного стыд от украденной в детстве конфеты, а кому-то трупы прятать уже негде.

Марат перехватил меня в коридоре, ещё больше похожий на терминатора, почти каждую неделю что-то добавляет из блестящего металла, но я вижу только заклёпки и швы сварки.

Я от неожиданности отшатнулся, а он заговорил быстро и оживлённо:

– Шеф, мы с треском проигрываем этим гадам!.. Нужно что-то делать, а я уже, как всегда, знаю лучше всех как, когда и чем в какое место!

Я спросил настороженно:

– У тебя всегда дикие идеи, ты хоть скажи, где это проигрываем да ещё с жутким треском?

– Я не говорил с жутким, хотя вообще-то…

– Ты весь жуткий, – сообщил я ему, – так где?

– На идеологическом фронте, – пояснил он с апломбом.

Я вздохнул с облегчением.

– Фу, я уж подумал, установка сломалась…

– Шеф, – сказал он, – вылези из скорлупы! Сейчас все войны ведутся на идеологическом фронте. Фейки, ложные вбросы, пропаганда… да что перечислять, сами знаете. А я придумал, как дать хороший отлуп!

– Ну-ну, – сказал я и посмотрел на часы, – только покороче.

– Уткин, – сказал он с торжеством. – Миша Уткин!.. Он входил в число лучших студентов, помните? Его дипломная чуть-чуть до кандидатской не дотянула!.. А потом погнался то ли за дешёвой славой, то ли за гонорарами…

– Он женился, – напомнил я, – понимать надо.

– Женитьба, – согласился он, – катастрофа, но некоторые выживают. Сам о таких слышал. Но чтоб бросить молекулярную биологию и уйти в писатели… это же вообще на голову не налезает! Сейчас там полный крах, пишут все, а читать некому. Ещё вроде бы не перебивается с хлеба на воду, если не брешет, но скоро-скоро начнёт искать работу, чтобы прокормиться.

Я снова взглянул на часы.

– Понял ход твоих железячных мозгов. Предлагаешь как-то подключить к работе над пиаром?

– Шеф, – воскликнул он, – вы сразу в точку!.. Хотя эта точка со слона, но всё же для вашего заторможенного мышления ново. Он и нашу работу знает, глупости не спорет, и язык подвешен… Если положить ему приличное жалованье…

Я сказал нетерпеливо:

– Подумаю. Вечером решим. Иди, не увиливай от общественного полезного труда!

Он ухмыльнулся.

– Главное, мы с нашим нейролинком будем видеть этих гадов насквозь!

Я посмотрел ему вслед, в груди снова шевельнулась тревога. Да, будем. Но будут видеть и нас.

Когда-то, может быть, и придумают какие-то шторки, но сейчас это открытый путь в обе стороны.

В середине дня снова вспомнил предложение Марата, вызвал к себе в кабинет Фауста, поинтересовался с ходу:

– Ты в универе ближе всех нас был с Уткиным?.. Ну, тот, который бросил всё и стал писать книшки?..

Он посмотрел с удивлением.

– Что значит ближе? Шеф, вы на что намекаете?.. Ну тусовались и вне занятий, к девочкам ходили, была у нас одна штучка на двоих, травкой баловались… Вообще-то, если честно, голова у него была на месте. Мог бы… Если бы не та стерва!.. Хотя теперь все стервы, других не осталось при естественном отборе, потому никто из нас и не женится. Вот так и думай, что всё можешь, и никто нас свернуть не заставит. Свернула, хотя напористее всех нас был… Кто бы подумал, что закончит вот так? Лучше бы спился.

Я сказал громко:

– Алиса, подключи Марата.

На стене вспыхнул экран, Марат в глубине своей комнаты поднял голову от стола, взглянул с вопросом.

– Насчёт твоей идеи, – пояснил я. – Вот Фауст считает, что лучше бы Уткин спился.

Марат просиял, сказал живо:

– Насколько я знаю, он постоянно читает всё о нейролинке. Это была его специализация.

– Блогеров читает? – спросил я.

Марат напомнил с укором:

– С первого курса знает четыре языка!.. И смотрит сразу первоисточники. На английском, немецком, французском… Хотя французы что-то совсем затихли, да и остальные.

– Не затихли, – уточнил Фауст педантично, – теперь сразу на английском, как раньше на латыни. Собираетесь позвать по старой дружбе?.. У него нет практики, но наверстает быстро.

Марат заулыбался, он и в универе восторгался Уткиным, но я сказал с сомнением:

– Получится ли?.. Тут месячный перерыв как разрыв с реальностью, а Уткин сколько лет, как отошёл от нейрохирургии!.. Всё равно, что на уровне Авиценны! И то и Гиппократа.