Смотрели на нее и футболисты. Матч прервался. Мексиканцы шлялись по полю, пиная земляные комья, а сальвадорцы орали на Солнечных.

— Пожалуйста, верните мяч, — прозвучало из репродукторов. Голос у ведущего был охрипший. — Пока мяч не вернут, матч не продолжится.

После этого объявления с верхних рядов посыпался настоящий град из всякой всячины: стаканы, подушки, опять бутылки, еще раз бутылки, которые с характерным плеском и звоном разбивались о бетонные скамьи. Солнечные, сидевшие внизу, начали подбирать метательные снаряды и швырять назад наверх. Мяч как сквозь землю провалился.

Мяч не возвращали. Комментатор повторил угрозу.

Футболисты присели на газон и начали отжиматься. Наконец, спустя десять минут после исчезновения мяча, на поле вбросили новый. Зрители радостно взревели, но тут же притихли. Мексика забила второй гол.

Вскоре из-за неудачного паса мяч попал в сектор Теневых. За него тоже устроили драку и тоже не вернули. За путешествием мяча по трибунам можно было проследить издали — где потасовка, там и он. Балконные лили на Теневых воду из бутылок, но те так и не выдали мяч. Теперь пришел черед Солнечных любоваться свинским поведением чуть более зажиточных соотечественников из Теневого сектора. Ведущий грозился: матч не возобновится, пока мяч не швырнут на поле. Но ему не вняли, и после долгих проволочек арбитр принес новый мяч.

В общей сложности так пропало пять мячей. Четвертый упал неподалеку от моего места, и я увидел: дерутся всерьез, из сальвадорских носов капает самая настоящая кровь. А тут еще разбитые бутылки… В общем, схватка за мяч превращалась в отдельное состязание, гораздо более дикарское, чем игра на поле. Оно отличалось бездумной свирепостью, о которой я лишь читал в описаниях садистских средневековых потех. Предостережение из репродукторов было всего лишь ритуалом; полицейские не вмешивались — оставались на поле, предоставляя зрителям самим разрешать исход боев между собой. Футболисты заскучали; одни бегали на месте, другие отжимались. Когда матч возобновлялся и мексиканцы завладевали мячом, он красиво перемещался от игрока к игроку и непременно оказывался в воротах. Но этот матч и эти голы были всего лишь интерлюдиями в гораздо более кровавой забаве. В двенадцатом часу ночи (сутки прочь, а матч все еще длился!) Солнечные слегка разнообразили действо — стали кидать петарды то на поле, то друг в друга.

Когда матч опять прервался и в секторе Солнечных вспыхнули потасовки — мяч, подскакивая на людских волнах, переходил от одного оборванца к другому — с верхних рядов в толпу полетели воздушные шарики. Точнее, некие надутые пузыри: продолговатые, белые, с соскообразным выступом на конце. Один, второй, десятки. Все страшно развеселились и принялись перебрасывать их из сектора в сектор. Разумеется, то были презервативы. Альфредо окончательно смешался. «Это очень нехорошо», — сказал он, запинаясь от стыда. Он уже многократно извинялся передо мной за непредвиденные перерывы, за драки, за то, что матч так затянулся. А теперь еще и это — десятки парящих в воздухе гондонов. Матч вылился в неразбериху: он закончился кутерьмой и драками, не дал никаких результатов, кроме кучи мусора. Но зато теперь я выяснил, как развлекаются сальвадорцы. Что касается финальной детали надутых презервативов — то позднее я узнал, что американское Агентство международного развития осуществляет в Сальвадоре свою самую масштабную программу планирования семьи. Очень сомневаюсь, что она как-то влияет на рождаемость, но зато в сальвадорских поселках, должно быть, очень весело празднуются дни рождения детей: даровых воздушных шариков предостаточно!

Мексика выиграла со счетом шесть-один. Альфредо сказал, что забитый Сальвадором гол был лучшим за всю игру — головой, с тридцати ярдов. Итак, Альфредо удалось сохранить ошметки своей национальной гордости, но в течение всего второго тайма болельщики уходили, а те, кто оставался на трибунах, почти и не заметили окончания матча — им и так было чем заняться. Когда мы встали, я посмотрел на Муравейник. Бывший Муравейник — люди его покинули, и из величественного плато он превратился в обычный, казавшийся совсем небольшим холм.

То, что творилось в котловине вокруг стадиона, напоминало жутковатую фреску с изображением преисподней, которые можно видеть в латиноамериканских церквях. Колорит был самый что ни на есть адский: между кратеров-колдобин стелилась и закручивалась вихрями желтая пыль, маленькие легковушки с демонически горящими фарами медленно ползли от ухаба к ухабу — вылитые черти, только механические. На фресках бывают аллегорические изображения прегрешений, а внизу золотыми буквами непременно указаны их названия: «Похоть», «Гнев», «Алчность», «Пьянство», «Чревоугодие», «Воровство», «Гордыня», «Ревность», «Ростовщичество», «Карты» и так далее. Здесь в ночной тьме тоже попадались такие глубоко символичные виньетки: компании парней, похотливо хватающих девушек за юбки, группки людей, которые дрались, или считали выигранные деньги, или брели, пошатываясь, прикладываясь к бутылкам, громко понося Мексику последними словами, фехтуя сучьями или колотя ими по капотам машин. Некоторые потрясали отломанными автомобильными антеннами. Все вопили, все утаптывали пыль. Звуки клаксонов казались стонами боли. Одну легковушку деловито переворачивала шайка голых до пояса, вспотевших молодых парней. Многие болельщики, прикрыв рот носовым платком, бросались бежать, чтобы вырваться из толпы. Но людей здесь были десятки тысяч, а вдобавок еще и животные — искалеченные собаки рычали и пригибались к земле, точно в классическом видении преисподней. Плюс духота: мутный, грязный воздух было почти невозможно вдохнуть, он был насыщен вонючим потом и столь плотен, что не пропускал свет, а на вкус напоминал то ли гарь, то ли пепел. Толпа не рассеивалась; слишком обозлилась, чтобы разойтись по домам, слишком уязвлена поражением, чтобы махнуть на него рукой. Она шумела, она словно что-то растаптывала и пинала, она отплясывала безумный ганец. Казалось, мы на дне немыслимо глубокой ямы.

Альфредо знал короткую дорогу к шоссе. Он провел нас наискосок по автостоянке и через общипанную рощу за какими-то хижинами. Я заметил, что на земле лежат люди, но так и не понял, что с ними такое — то ли ранены, то ли мертвы, то ли просто спят.

Я спросил Альфредо о поведении толпы.

— А я вам что говорил? — вопросил он. — Теперь жалеете, что пошли, правда?

— Нет, не жалею, — сказал я, ничуть не лукавя. Я удовлетворил свое желание. Пока не подвергнешь себя определенному риску, твое путешествие бессмысленно. Весь вечер я зорко наблюдал за происходящим, стараясь запечатлеть в памяти детали. Теперь можно успокоиться. Я понял, что по доброй воле больше никогда в жизни не пойду на футбол в Латинской Америке.

В первых рядах молились, преклонив колени, одиннадцать старушек. Радуясь прохладе, я присел на одну из задних скамей и, озираясь по сторонам, стал высматривать знаменитую статую Святого Иосифа[55]. Одиннадцать голов, закутанных в черные шали, издавали монотонное бормотание; казалось, они колдуют — глухие голоса наводили на сравнение с густым, как полагается в Сальвадоре, супом, побулькивающим на огне. Старухи смахивали на привидений: черные одежды, сумрачная церковь и молитвы вполголоса; солнечные лучи, пробиваясь через щели в витражах, словно бы подпирали стены светящимися бревнами; пахло горячим воском, и язычки пламени над свечами непрерывно подрагивали в такт дрожащим старушечьим голосам. Легко было поверить, что здесь, в церкви Эль-Пилар, по-прежнему 1831 год и эти женщины — матери и жены испанских военных, умоляющие Господа спасти их от избиения разъяренными индейцами.