Призрачное видение — мы с Доминик волочем его под руки по коридорам «Негреско» — сливается с их фигурами, бредущими по улице Франциска Первого. За двадцать три года методичного саморазрушения Лили нисколько не изменился. Долго ли он еще сможет помогать Гийому делать карьеру? Я с интересом ждал, как поведет себя Гийом, когда в конце обеда, за грушевым ликером и сыром наш друг понесет околесицу, предвидел его вымученную учтивость и смущение, оценил его попытки прервать вязкий монолог на тему заговора, который, по мнению Лили, англичане плетут против Франции еще со времен Филиппа Красивого. В его попытках отвлечь внимание метрдотеля я узнал свои прежние уловки. Я столь же безнадежно старался остановить поток проклятий, не слушать про шесть веков военного, языкового, продовольственного и политкорректного ига, смягчить исступленный голос, который смешивал воедино битву при Азенкуре и Фашодский кризис, сожжение нашего флота на Тулонском рейде и хамство фанатов Альбиона на последнем матче по регби, казнь Жанны д’Арк в Руане и гибель леди Дианы под мостом Альма, отказ от «Конкорда» в угоду американским интересам и английское коровье бешенство в наших мясных лавках. Когда я тихонько сунул под ресторанный счет свою кредитку, а Лили прибрал ее «на карманные расходы», молодой человек притворился, будто ничего не заметил, — это мне тоже понравилось. Зато не понравилось, как он обменялся с барменом раздраженным, чуть ли не презрительным взглядом, когда мой бедный приятель тихонько попросил три липовых счета за прошлый месяц, продиктовав даты и суммы по бумажке. Ты что себе воображаешь, Гийом? Что он плутует, мошенничает и бегает от налогов из скупости? Ну нет. Он защищается, и другого оружия у него нет. В той вынужденной полу-отставке, куда его завели монархические взгляды, пьянство, капризы и все еще актуальная ревность к его былой телевизионной славе, ему остался лишь один враг — севрский налоговый инспектор. Его последний англичанин.

Чтобы открыть маленький «фиат панда», новоиспеченный писатель прислонил нищего романиста к столбу со знаком «Стоянка запрещена». Надо бы как-нибудь рассказать тебе про него, Гийом, чтобы ты знал его истинную суть и хотя бы подыгрывал ему, ведь он того заслуживает. Он не просто старый пассеист, пьянчуга и жалкая развалина. Он такой же, как мы. Юный рыцарь в ржавых доспехах. Потому он и признал, завербовал нас и просит у нас помощи.

Представь его себе в двадцать лет, когда он сбежал из родного Па-де-Кале, от разорившейся родни, помешанной на семейных реликвиях. Там, на камине в домике заводской сборки красовался старинный герб. Каждое утро над этой жалкой халупой в аррасском предместье поднимался флаг графского дома д’Артуа. А в десяти километрах оттуда раскинулась городская свалка, окружив руины их родового замка, который в 1352 году был разрушен до основания английскими пушками… Представь, как он явился в Париж с тысячью страниц средневековой саги вместо багажа. Как все издатели дали ему от ворот поворот, а он продолжал писать, когда был свободен от работы — нанялся консьержем и был этим чрезвычайно горд. То был его феод с тремя сотнями душ. Он охранял покой и безопасность своих вассалов, летел к ним на помощь, когда прорывало трубу, ломался лифт, гнулась антенна или нарушался ночной покой, он, сюзерен, защищал их от незваных гостей, попрошаек, воров и судебных приставов, он был королем лестничных клеток. Если дома он по вечерам спускал фамильный флаг, то здесь столь же торжественно выносил мусор. Представь, как его оскорбляли эти люмпены, что живут под крышей и лишь изредка осмеливаются раскрыть рот, чтобы отыграться на самых униженных. Представь, как величественно он прочищал мусоропровод, не теряя своего дворянского достоинства, но и не хвастаясь им. И все же однажды он вышел из себя. В его каморку зашел граф из шестисотметровой квартиры, пыжась от гордости за каждый миллиметр, и, не обращая ни малейшего внимания на старую больную женщину с верхнего этажа, потребовал, чтобы Эли срочно отнес на почту письмо.

— С вашего позволения, сначала я должен прочистить батареи в квартире мадам.

— Неслыханная наглость! Еще ни один консьерж не смел так со мной говорить!

Тогда Лили твердо уперся в пол своими коротенькими ножками и, нацелив в грудь противника разводной ключ, выпалил-одним духом:

— Может, я и консьерж, но во времена Революции мои предки сложили головы на гильотине! Я не какой-нибудь внебрачный потомок Наполеона! Мое имя — Эли Помар де Сент-Энгбер, шевалье де Арш, барон де Суар-Валенкур, и хотя здесь я назвался Помаром, чтобы получить работу, но род мой восходит к первым крестоносцам, и по праву рождения я могу верхом въезжать во храм, а тот, кому титул достался от потомков корсиканского мужлана, не помешает мне прочистить батареи мадам Шевийа!

Маленький красный «фиат» тронулся в сторону авеню Георга V, увозя моего единственного друга и сменившее меня на вахте молодое дарование. Я пересек улицу, зашел в магазин и купил гель для бритья, ножницы, баночку крема и кассеты для станка.

На вид я еще ничего. То ли одинокий суровый моряк с Крайнего Севера, то ли парижский ночной гуляка, то ли поэт-мечтатель. В общем, непонятно кто, но впечатление произвожу. Мешки под глазами и ранние морщины, надо сказать, совсем недурно сочетаются с этими оголенными губами, сухой усмешкой и белой полоской от усов. Хорошо, что я такой бледный: будет совсем нетрудно выровнять цвет лица тональным кремом.

Нет, меня больше волнует внутренняя жизнь. Глаза до сих пор хранят отпечаток реальной жизни и противоречат тому характеру, который я себе выбрал. Надо бы купить темные очки, чтобы почувствовать себя обновленным.

Я все учусь перед зеркалом управлять Ришаром Гленом, все пытаюсь придать своему лицу различные выражения — от удивления до растерянности, от оптимизма до безмятежности, от мечтательной рассеянности до сосредоточенного внимания, — и все они оставляют у меня привкус дежавю. Я хочу убедить себя, что картину портит взгляд, именно он уничтожает всю непосредственность, впечатление естественности, которые должно производить мое лицо без линии усов. Но стоит ли бояться противоречий? Ведь я один буду знать, что во мне что-то не так. Где сказано, что эта подспудная тревога непременно обернется против меня? Может, как раз она и придаст мне оригинальности.

Я не помолодел, но теперь выгляжу постаревшим раньше времени, а ведь по сути, это одно и то же. Мой оголившийся рот волен улыбаться сколько угодно, усы больше не покалывают нос, и я наконец успокаиваюсь. Изучаю зубы. Зубы, можно сказать, даже красивые: ровные, не слишком желтые, а которые из них вставные, я и не помню. Такими можно вгрызаться в жизнь. Вот и попробуем, может, аппетит проснется. Зачесав назад и закрепив гелем волнистую прядь со лба, я окончательно победил былую небрежность. Отныне она не для меня. А если непослушные вихры встанут торчком, если я стану вылитым Фантазио — не тем, что у Мюссе, а другим, из комиксов о Спиру, — что ж, тем хуже. Хотя нет, тем лучше. Мне так хочется стать симпатичным.

На обратном пути из «Веллмана» я забежал в Мулен собрать чемодан. Вот он стоит перед креслом-качалкой, но открывать его я не стану. Вещам Ланберга здесь нет места, куплю новую одежду, более подходящую моему новому образу, надо только узнать его получше. Понятия не имею, когда снова окажусь там, в старой квартире. Газ перекрыт, холодильник пуст, аккумулятор «армстронга» разряжен, почту будет забирать домовладелец, на посту остался один автоответчик — он доступен на расстоянии. Моя соседка, топ-модель Тулуз-Лотрек согласилась позаботиться о коте. Я ей показал, где лежит наполнитель для лотка, корм, лекарства и дал адрес ветеринара, если что случится. Она спросила, куда я еду. Просто уезжаю и все, ответил я. Она сказала, что понимает меня. Процитировала народную малийскую пословицу: «Нет короче пути, чем дорога мечты». Значит, если я встречу ее где-нибудь поблизости, до полного завершения метаморфозы, она не слишком удивится.