Клуб тоже изменился, стены перекрасили в морозно-голубые тона, кресла обтянули гладкой кожей. До половины десятого он закрыт. Угрюмая дама с пылесосом, поймав мой взгляд, кивком показывает, что туалеты вон там, у меня за спиной. Я поднимаюсь назад и лавирую между шуршащими газетами к только что освободившемуся столику. Мимоходом заказываю «Туборг». Кончилось. Официант предложил мне что-то другое, я, не расслышав, согласно прикрыл глаза. Сажусь. Смотрю по сторонам: хочу убедиться, что пришел первым, а заодно и проверить, нет ли кого из знакомых.

И начинается ожидание, куда менее приятное, чем я предполагал. Единственное, на чем можно сосредоточиться в таком шуме, это целенаправленная охрана стула напротив, который сидящие за соседними столиками каждые две минуты пытаются у меня умыкнуть. Песнопения у стойки закончились. Американские ягодицы, как по волшебству, все разом принимаются звонить, а их обладатели дружно вытаскивают из задних карманов сотовые телефоны и замыкаются в своих раковинах, соревнуясь, кто кого перекричит.

Официант принес мне мутный коктейль с бумажным зонтиком, листиками мяты и загнутой соломинкой. Всхлипы шейкеров вторят отсчету секунд на овальных стенных часах. Три минуты седьмого: это уже не я рано пришел, это она скоро начнет опаздывать. Если только она не скрывается за листами газет. Я встал и окинул взглядом мизансцену, отсеивая парочки, деловых партнеров, веселых приятелей. И вдруг — она! Оказывается, молодой человек закрыл ее от меня своей «Геральд Трибьюн». Я ее узнал. Шелковое платье в бордовых тонах, прямые длинные волосы, умное лицо. Поставила локти на стол, уткнулась губами в сжатые кулаки. Пришла без четверти шесть, и с тех пор сидит неподвижно, не сводя глаз с дверей.

Я медленно опускаюсь на стул и, затаив дыхание, смотрю, как она меня ждет. Не пойму: то ли она меня совсем не заметила, то ли скользнула по мне взглядом и не узнала — не разгадала, не почувствовала. Раздраженно помешиваю соломинкой коктейль. Мне как-то неуютно. Она красива, черты правильные, даже немного чересчур. Словно гладкая озерная вода, но бывают ведь и подводные течения. В бликах опаловых ламп на столиках красного дерева ее золотисто-каштановые волосы ярко выделяются на фоне бледного лица. Вот она достала из сумочки перламутровую пудреницу, проверяет, не размазалась ли тушь, подкрашивает губы сиреневой помадой. Я скромно и деликатно отвожу глаза, тронутый тем, как она готовится к свиданию со мной, и злой на себя за то, что испортил встречу. Надо бы захватить инициативу и не ударить в грязь лицом, но как? Выйти на улицу, отвернувшись от нее, а через мгновение зайти с озабоченным видом, поискать ее и с первого взгляда узнать, помахать рукой? Нет, не годится.

Развернувшись вполоборота, разглядываю ее в зеркале с выгравированной эмблемой заведения — двумя пчелами, танцующими в колпаках и двухцветных башмаках. Вот она посмотрела на часы. Обеспокоено нахмурила брови. Открыла записную книжку на странице с закладкой, проверила время и место. Надула губки, сердито фыркнула, отчего таинственности в облике поубавилось, и опять ждет. Как бы исправить положение? Надо встать, подойти к ней и просто сказать «это я», только вот коленки трясутся. Если б я еще был уверен, что это она. Не могу преодолеть застенчивость, и меня опять раздирают сомнения. Как-то не получается представить ее над каналом в Брюгге, строчащей письма на переработанной бумаге. И у меня нет права на ошибку. И меня останавливает даже не то, как она отнесется к моему появлению, а то, как настоящая Карин, если она тоже здесь, в этом баре, отреагирует на мой промах.

Я отважился на новый обзор местности. Вон еще девушка листает «Телераму» под флажком Колорадского университета… Круглые очки, гладко зачесанные волосы, плоская грудь. Да, представив, что это может быть Карин, я испытываю легкое разочарование и тут же понимаю, что мое желание увидеть хозяйку круглого почерка на желтой бумаге не совсем уж платоническое. Хоть внешность у нее оставляет желать лучшего, тем не менее, на ее лице читается острый ум, горечь обманутых чувств, одиночество и страсть к книгам. Она по сути похожа на письма, которые я получал. Неужели так важно, что у нее нет форм, гладких округлостей, порывистых движений и внезапной улыбки? Вид сосредоточенный и отсутствующий, и по этим глазам невозможно угадать, о чем она думает, о чем мечтает, — словом, она полная противоположность той Карин, какую я себе навоображал.

Мой взгляд останавливается на блондинке в черном костюме, что сидит у заколоченного окна, рядом с облупившимся гербом. Томно приклонила голову к деревянной панели и медленно подносит к губам миндальный орех. Я-то думал, она тут с компанией друзей, которые только что ушли. Осталась одна с шестью опустевшими стульями, допивает маленькую бутылочку «Виши», с отсутствующим видом складывает кассовый чек. Серьги тяжеловаты, на волосах многовато лака, а буржуазная небрежность плохо вяжется с манерой тщательно обтирать каждый орешек, прежде чем отправить его в рот. Чем не наследница бельгийского отеля? Однако мне очень не нравится то, с каким убийственным презрением она поглядывает на девушку в джинсах и матросской тельняшке, которую раньше от нее загораживали соседи по столу, — та слушает плеер и покачивает головой в такт. Однако музыки не слышно. Блондинку эти «немые» приплясывания раздражают. Господи, только бы это была не она! А как насчет той самой бойкой хохотушки в наушниках, кудрявой шатенки с небесно-голубыми пустыми глазами? Ишь, как она мажет хот-дог горчицей, дергаясь под свой рэп! Нет уж, благодарю покорно.

Дверь со скрипом пропускает толстого самодовольного субъекта: на плечи наброшено пальто из верблюжьей шерсти, из кармашка выглядывает сигара. Моя первая Карин, та, в шелковом платье, с прямыми волосами, изображает приветливое равнодушие, которое, впрочем, тает на глазах. Толстяк, снисходительно ухмыляясь, движется прямиком к ней, и при мысли, что это, чего доброго, я, на ее лице появляется смесь недоверия, ужаса и натянутой вежливости. А затем облегчение, когда он минует ее, направляясь к диванчику блондинки. Карин допивает свой чай, я высасываю до донышка коктейль. Решено, сейчас я к ней подойду, эта ложная тревога мне как раз на руку. Прав был Талейран: «Я беспокоюсь, глядя на себя, и успокаиваюсь, сравнивая себя с другими». Опираюсь на стол, чтобы встать, но тут тип в верблюжьей шерсти со всей силы наступает мне на ногу. Задохнувшись от боли, падаю обратно на стул.

Кудрявая с наушниками через три столика от меня, кажется, видела, как я разинул рот и чуть не завопил, — видела и хохочет, прикрывшись своим хот-догом, — потом, правда, извиняется и наконец проглатывает кусок. Я на мгновение закрыл глаза, живот свело от боли. Этот болван весит не меньше ста двадцати кило, и уже морочит голову той белобрысой об актуарных расчетах процентной ставки, а она щебечет о страховании жизни и общественных инвестиционных фондах. Когда я вновь открыл глаза, Карин как раз надевала шерстяное пальто. На скрюченных пальцах я захромал за ней и врезался в официанта. Тот мастерски удержал поднос, но успел плеснуть мне на куртку томатный сок. Пока я отделывался от его извинений, мол, ничего, отстирается, Карин добралась до зоны для некурящих, обозначенной табличками, и задержалась у дальнего конца стойки, на крохотной площадке без столиков. Я уже почти настиг ее, а она вдруг положила руку на ягодицу одного из американцев, увлеченного своим мобильным телефоном.