Когда Эжен умер, они не нашли никаких «кладов» — предметов или сувениров, ничего из того, что потом и не знаешь, куда девать. Вот только и сам Эжен исчез из памяти так же быстро, как утекает струйка воды…

Тем не менее, Элоиза не отвергает идеи путешествия без багажа, почему не поблуждать по миру, оставляя после себя только мгновенно тающий след?.. С некоторых пор она стала увлекаться романами, где говорилось об островах под всеми ветрами, об огненных или скованных льдом землях; она мечтала о парусниках, прекрасно зная, что все равно бегство ее обернется бегом на месте, как у всех. Почти у всех.

Ладно-ладно! Всегда можно найти золотую середину между «уйти» и «остаться», между тем, чтобы бросить якорь и отплыть к Трапезунду. И потом, разве в ее возрасте можно точно сказать, что тебя ждет в этом мире? Ладно уж…

Однако время своего дела не делало, ничего не лечило: Элоиза так и не смогла привыкнуть. Уборка в комнате Дедули надрывала ей сердце всякий раз, как она заходила «к нему». Потому как-то в воскресенье она сдалась: «Нет, больше невозможно!» и завербовала Ритона: «Хочешь накачать мускулы? Давай пособи! Переноска сундуков и мешков способна ведь заменить тренировки со штангой или гантелями?» Ритон меньше чем за год дорос до ста девяноста сантиметров и колыхался теперь между небом и землей, как тонкий анемичный стебелек: мышцы распределились по его удлинившемуся телу, и их будто и не было никогда. «К тому же, — говорил он, — на меня подуй — упаду!» Он негодовал, с отчаянием рассматривал свои бицепсы и икры и огорчался едва ли не больше, чем из-за юношеских угрей. Искал любой способ стать похожим на мужчину. И вот теперь Элоиза нашла средство: «Ну-ка, иди сюда, дорогой!»

Ритон легко позволил себя уговорить, тем более что на улице шел дождь. Засунуть всякие мелочи в картонные коробки оказалось минутным делом, причем Элоиза не давала брату воли — его комплекс старьевщика и барахольщика привел к тому, что Дедуля окрестил в свое время комнату Ритона Помойным Раем. И откуда в нем этот ненасытный аппетит по отношению ко всяческому хламу? Наверняка унаследовал от Камиллы-скопидомки.

Элоизе на это наплевать. Вот только она не хочет, заходя к Ритону, обнаруживать там что-то, чего больше не желает видеть у Дедули. Логично?

То же самое с сундуками. Два больших она заперла, даже не заглянув в них. Самый маленький, где лежали фотографии Полины и молодого Дедули, никак не закрывался. Элоиза приоткрыла его… нет, не стоит, слишком рано, даже если руки чешутся.

Но в самой глубине она заметила альбом — новенький, в кожаном переплете, обернутый в цветной войлок. Это что еще такое? Наклейка с надписью: пером, китайской тушью, Дедулиной рукой старательно, со всеми положенными утолщениями и тонкими линиями, выведено «Элоиза». Первая буква выполнена в виде старинной виньетки — гуашью, в красках…

Ритон, весь в пыли с головы до ног, даже брови стали серыми от пыли, вопит из-под лестницы, ведущей на чердак:

— Эй, ну где ты там с пакетами? Мне что, делать больше нечего?

Мама, которая готовит тесто для вафель, вмешивается:

— Не ори и иди отряхнись где-нибудь в другом месте. Твоя сестра в большой комнате — не на краю света!

— Мама, послушай! Если я таскаю эти чертовы пакеты на чердак, она запросто могла бы принести мне их хотя бы сюда, к лестнице!

— Ритон, говорю тебе, не маши руками над моим тестом! Если в вафлях запечется паук, папа устроит нам веселенькую жизнь!

Подходит Элоиза с альбомом:

— Ритон, прекрати надоедать маме!

Элоиза бледна как смерть, она прижимает альбом к груди, а в глазах такая боль, что эти двое хором восклицают:

— Да что случилось?

Через пять минут мама, причитая, хлопочет вокруг Элоизы. Ее усаживают, суют в рот кусочек сахара с мятной настойкой, потом уводят в столовую. Там опять заставляют сесть на стул, и мама снова причитает:

— Да что с тобой такое, детка, что такое, что такое, малышка моя?

Элоиза, которая давно переросла ее на полголовы, позволяет себя баюкать. Ритон вьется вокруг волчком:

— Лоиз, Лоиз, не дури!

В альбоме, открытом на столе, куча фотографий, которых Элоиза никогда не видела. Черно-белое детство, которое не будит в ней никаких особенных воспоминаний. Тут целые годы ее жизни — с платьицами, пальтишками, беретками; тут дома, пейзажи, какие-то другие дети… А вот мама в кокетливой шляпке, из-под которой выбиваются завитки волос, в безрукавке, которая ее полнит… Рядом папа — тощий, прямо драный кот, вылитый сегодняшний Ритон… И — посмотрите! — Камилла, вся в белом и с улыбкой на губах! Невероятно!!!

Растроганная мама объясняет:

— Мы снимались в Сен-Жан-де-Люс, я была на четвертом месяце, но ты уже выпирала отовсюду! Наверное, потому он и поместил этот снимок в твой альбом. А здесь — вот, вот! — тебе три с половиной года. Ты тогда пошла в школу. Ой, а эту я и сама не помнила! Сенбернар тети Альбертины скинул тебя в канаву — только для того, чтобы потом вылизать всю, а ты этого терпеть не могла!

Элоиза качала головой — ничего, ничего не приходило к ней из той, другой вселенной. На одном снимке она с волосами, запрятанными под сетку, потому что ветер с моря, крушит замок из песка, на другом — в соломенной шляпе, украшенной бархатным бантом, — смотрит прямо в объектив без тени улыбки на лице, а пальцы запутались в шнурке, должно быть, играла в веревочку… А тут, на этой маленькой квадратной фотографии, она надулась, опустила голову, сердито глядит исподлобья на сидящую в кресле куклу, — надо сказать, физиономия у куклы и впрямь противная. Ага, вот эта же тряпичная «подруга детства» уткнулась носом в стену, а Элоиза жеманно склонилась над розой, отставив мизинчик… Она в белом платье с голубой вышивкой: «Я ведь долго не могла с ним расстаться, да? Бог знает сколько времени!» — Элоиза вдруг вспомнила, как ни за что не хотела снимать это платье, оно было самым ее любимым. А сколько в ее теперешней жизни есть таких белых платьев с голубой вышивкой? Кто сказал, что все уже свершается к четырем годам, а потом только учишься, как переделывать… Ах, почтовая открытка, подписанная!.. Форж-лез-О. Папа, мама и она на каменной лестнице, гуськом, друг за дружкой… Ритона тут нет, значит, ей еще не исполнилось пять. Папа смеется, мама моргает, у нее, как всегда, ресницы застряли в вуалетке, а Элоиза, выпятив животик, болтает руками и показывает все свои молочные зубы. Кудрявые волосы до того непослушны, что синяя шапочка торчит на макушке, непонятно как там удерживаясь. А поверх воротника пальто — две белые зверюшки нос к носу…

— Ты так их любила, что даже спала с ними, — шепчет мама. — Тебе тогда рассказали сказку про козочку и кошечку, и ты называла этот шарфик «Белянка и Киска». И как только ни обзывала нас, если мы хотели снять его с тебя. Носила в жару, в августе, вся потом обливалась, но не снимала. — Мама смеется: — У этих горностаек вместо глаз были черные бусинки, которые постоянно приходилось пришивать снова, потому что ты все время их сосала и перекусывала нитку.