С едва слышным шелестом уж соскользнул на колени Элоизы, свернулся там, только головку приподнял. Высунув острый язычок, подцепил крестовика, который тщетно старался спастись: не миновать ему было острых зубов… А потом, всмотревшись в молодую женщину узкими желтыми глазками, уж скользнул дальше — по ее неподвижной руке — и скрылся в высоких травах.

Элоиза вспоминала… Перед ее глазами встал пруд в Параисе, черная головка, которая оставляла за собой на румяных от закатного солнца водах след в виде буквы «V»… Дедуля шептал: «Он сейчас не охотится, он просто купается, он любит поиграть — как ты и я… Смотри, какой он красивый — уж… видишь, какой красивый — не надо его убивать! Хотя даже и гадюк не стоит убивать, даже Камиллу, ха-ха-ха! Всякий имеет право на жизнь, Элоиза…»

Элоиза следила взглядом за дочкой: та носилась по траве, пытаясь поймать бабочку, а бабочка, словно танцуя, упархивала от ее рук. А может быть, наоборот, соблазняя, искушая — кто знает, что может происходить между Человеком и Животным в садах Эдема!

Ганс почти без передышки промчался от самого берега Индийского океана до клиники и успел принять свою дочку, только-только выскочившую из Элоизы. Он ворвался в родовой зал, а по пятам за ним гнались две медсестры, на бегу пытаясь завязать на нем халат, маску и прочие стерильные причиндалы.

Он прошептал, глядя на жену: «Спасибо, любовь моя», потом подхватил крошечное существо, все в крови и смазке, уложил ребенка на влажное от пота плечо Элоизы и сжал обеих в объятиях. Глаза его сверкали, как драгоценные эмали и шелка, которые он привез в прошлый раз из Таиланда. И был он на вид таким счастливым… Почему «на вид»? Нет, на самом деле, тут не обманешься: каждый его жест, даже самый простой, был окутан мирным и блаженным сиянием…

Элоиза тихонько прошептала: «Вот и настал мой черед подарить тебе голубой камешек», и взгляд его стал таким нежным, что медсестры начали сморкаться в платочки, думая между тем: «Что еще за камешек, хоть голубой, хоть какой, можно подарить, когда рожаешь?»

Пока длились схватки, Элоизу не оставляла мысль: успеет он или нет? Она пыталась думать о другом, но это оказалось трудно при такой-то боли… И когда толстый дядька с огромными лапищами чуть ли не орет тебе командным тоном: «Плохо стараетесь, дамочка, пора двигаться дальше! Я предупреждал, что не могу быть тут с вами до ночи, у меня еще две такие же, как вы!»

В стороне послышались смешки, от них стало хоть чуть-чуть полегче, и это было славно, потому что все эти малоприятные ощущения — то сдавит, то потянет, — которые сопровождают роды на старый лад (Элоиза отказалась от обезболивания), никак не отпускали. Она тщетно старалась отрегулировать дыхание: «Раз-два-три, вдох-выдох, раз-два-три, и еще, и еще, нет, ничего не получается… Лучше не думать об этом, лучше попробую вспомнить что-нибудь приятное… например, нашу свадьбу…»

О нет, вовсе не в церкви она стала женой Ганса — гораздо раньше, в дюнах… Они спрыгнули с лошадей, покатились по песку, освятили море своим сладким потом и своими криками…

Ганс тогда приехал «в отпуск» — вернулся из плавания с полным мешком подарков и смущенно молчал, и руки его были робкими, словно морские чайки, не знающие, где приютиться на берегу, а все это вместе ясно говорило: вот так застенчиво я объясняюсь тебе в любви, — и жесты становились прекраснее слов, и страсть прорывалась только во взглядах и касаниях.

А когда он наконец набрался смелости и прошептал, глядя на родителей Элоизы, что хочет забрать с собою их дочь, хочет жениться на ней, папа, который больше не верил, что такое может случиться, да и вообще, как всегда, думал в этот момент о чем-то совсем другом, — что, впрочем, не мешало ему каждый вечер твердить маме: «Решится этот тип когда-нибудь или как, черт знает что такое?!» — так вот, папа пробормотал: «Да что вы, мой мальчик, не стоит труда», и вся семья просто отпала… Мама чуть не уписалась со смеху, но кинулась целовать Ганса: «Да конечно же, мой дорогой, я непременно передам суть вашего предложения моему мужу, как только он спустится с облаков и сумеет понять, зачем вы пришли!»

Не дожидаясь продолжения, Элоиза с Гансом удрали — нет, улетели на крыльях любви, чтобы отправиться вдвоем в Сад Обетованный… Мечтательница мама втайне надеялась, что никакой Бог, у которого запретов полон рот, не прогонит их оттуда слишком рано. Обжегшись на Камилле, она молча радовалась тому, что Ганс — сирота, слава тебе Господи, у Элоизы не будет свекрови!..

А Элоизе хотелось показать Гансу все любимые местечки из ее раннего детства, все тропки, все ручейки, все деревья, и луга, и берега пруда, где она бегала девчонкой или бродила, ухватившись за руку Дедули.

Он чересчур рано ушел, Дедуля, и не успел узнать, что Ганс действительно существует. Голубая галька была для него только мечтой, свиданием с Самаркандом, подарком от прекрасного принца, принесенным вместе с пеной волнами южных морей, морей Великого Юга, того самого, из восточных сказок, от которых сходила с ума его внучка. Лет в двенадцать Элоиза, сжимая в руке камешек, сказала по секрету Дедуле: «Знаешь, это моя лампа Аладдина…» И вот теперь — сколько лет прошло! — Добрый Дух ее «лампы» подарил-таки ей этого парня, такого высокого, такого светловолосого, с отливающими северным сиянием глазами, свет которых привел Элоизу на берега куда более теплого внутреннего моря.

Целую неделю они блуждали в душах друг друга, рассказывая каждый о своих прежних радостях и горестях. «А я следил за тобою, — говорил Ганс, — я знал, что ты каждый год приходишь искать голубые камешки, и рассыпал там для тебя эту гальку, и я никому, кроме тебя, не позволил бы подбирать ее…» — «А я не знала еще, кто ты, — отвечала Элоиза, — но видела тебя во сне каждую ночь…»

Если им случалось коснуться друг друга, это было — как ожог, и кожа краснела и чуть ли не дымилась от прикосновения. «Я умру от счастья, — думала Элоиза, — если только он дотронется до меня!» У Ганса были большие руки и большие ноги, у него была самая красивая на свете шея, и Элоиза просто жаждала попробовать ее на вкус. Но только тянулась к ней пальцами, и Ганс, в свою очередь, шептал: «Не трогай меня, умоляю, а то ведь сгорю и уйду дымом!»

И тогда они пытались обмануть свои изголодавшиеся тела, устраивая бешеные скачки по солончакам, изнуряя себя и бедных лошадей, и так продолжалось до того самого заката, когда, за два дня до отъезда моряка, они оказались в дюнах и остановились, увидев на другом берегу канала диких лошадей с летящими по ветру гривами — жеребцы преследовали кобыл, настигали для любви, — а когда жеребец покрыл кобылу, Элоиза пришпорила своего коня с криком: «Ну-ка поймай меня, если сможешь!»

Да, их соляная свадьба свершилась тут, незадолго до отлива, под глухой рокот впадающей в море реки, после долгого преследования, после медленного кружения, после этой мгновение длящейся остановки дыхания, предшествующей капитуляции тел.

Венчание, обмен кольцами, свадебный пир — все это было потом, между двумя плаваниями Ганса, в такой жуткой суматохе, будто лихорадка охватила семью, но все это было на самом деле ни к чему. В течение долгих и тяжких недель ожидания Элоиза иногда улыбалась, не объясняя причин, улыбалась воспоминанию о единственном пророчестве, произнесенном ее отцом. Может, не единственном в жизни, но единственном сбывшемся. Папа ведь тоже когда-то был молодым!