После смерти немецкого математика он признался одному из друзей, что «надорвал Лейбницу сердце, обойдясь с ним таковым образом». В научных исследованиях для него не существовало моральной или этической стороны. Ньютон никогда не ставил под сомнение свою правоту, свои собственные побуждения и мотивы. Могло и вправду показаться, что он считал себя кем-то вроде помазанника Божьего, не подлежащего упреку и порицанию. Он вел себя благожелательно, пока перед ним преклонялись, но не верующих в его гений безжалостно отправлял в мрачную бездну.

Однако, судя по всему, от Ньютонова неудовольствия сердце Лейбница не разорвалось. В 1713 году, под прикрытием анонимности, он написал статью – ответ на Commercium Epistolicum, озаглавленный Charta Volans, «Летучий листок». В этой статье он снова обвинял Ньютона в наглом воровстве. Тот «присвоил себе честь одного аналитического открытия, а именно – дифференциального исчисления, впервые введенного Лейбницем… На него слишком влияют льстецы, не ведающие хода предшествующих событий, им движет желание прославиться». Это было уже весьма оскорбительное заявление, но Лейбниц не останавливался и добавлял: «От него пострадал также и Гук, в связи со своей гипотезой о планетах, и Флемстид, чьими наблюдениями он воспользовался». Оказалось, Лейбниц отлично информирован о междоусобных войнах между английскими натурфилософами. Ньютон откомментировал эту статью самым свирепым образом.

Дискуссия выплеснулась на страницы европейской научной прессы, и в нее втянулись многие, как часто бывает с такими противостояниями. Новости о битве ученых активно обсуждались при дворе; Георг I, новый правитель Англии, а прежде курфюрст Ганноверский, некогда был нанимателем и покровителем Лейбница. В одном из своих писем Ньютон рассказывал: «Настаивают, чтобы свой ответ я вначале показал Его Величеству, а затем уже, в неизменном виде, отослал Лейбницу». Сложные вопросы математики редко становятся предметом монаршего внимания, но в этом случае они почти привели к дуэли между двумя народами-соперниками: «английское» исчисление Ньютона выставили против более удобной и простой версии Лейбница. Европейские математики в конце концов все же предпочли систему Лейбница.

Летом 1717 года состоялась помолвка Катерины Бартон, племянницы и домоправительницы Ньютона, с Джоном Кондуиттом, примерно девятью годами ее моложе. Кондуитт был привлекателен, умен и богат – опьяняющее сочетание качеств, как знают все читательницы Джейн Остин. Он занимал различные должности в британской армии в Португалии и Гибралтаре, но при этом увлекался еще и археологией. Так, он обнаружил и идентифицировал развалины древнеримского города Картея в районе Гибралтара и отослал в Королевское научное общество соответствующую статью. Видимо, именно благодаря этому случаю он познакомился с Ньютоном. А от дяди недалеко и до племянницы. В полном согласии с нравами того времени он получил должность в Монетном дворе и в конце концов сменил Ньютона, возглавив это учреждение.

Кондуитт до конца жизни испытывал перед Ньютоном благоговение. Он писал об ученом биографические записки, а после его смерти предпринял титанические усилия, чтобы сохранить его наследие. Его истории о Ньютоне входят в число немногочисленных свидетельств, полученных из первых рук и рисующих Ньютона в последние годы жизни. Несомненно, они кажутся в чем-то смягченными из-за явного преклонения Кондуитта перед своим кумиром, существование которого он описывал как «сплошную череду трудов, полную терпения, скромности, умеренности, мягкости, человеколюбия, милосердия и благочестия». Такая оценка вряд ли пришла бы в голову Лейбницу или Флемстиду. Кроме того, Кондуитт замечал, что у Ньютона пышная седая шевелюра, «весьма живой и пронзительный взор» и телосложение гораздо более молодого человека.

Есть и другие рассказы о Ньютоне в последние годы его жизни. Епископ Аттербери, знакомый с ним лично, отмечал, что в его чертах «ни в малейшей степени не отражается та всепроникающая мудрость», которая свойственна его сочинениям; напротив, Ньютон «по своему виду и манерам скорее казался вялым и безжизненным». Другой его современник, Томас Хирн,[55]соглашался, что в ученом «не виделось чего-то многообещающего». Он был небольшого – или, как замечали некоторые, «довольно умеренного» – роста, «вечно погружен в раздумья и на людях говорил чрезвычайно мало, разговор его был неприятен». Это существенный недостаток для эпохи, когда искусство ведения беседы играло важную роль в деловой и частной жизни. Современник добавляет необычную подробность: «Едучи в своем экипаже, он высовывал одну руку с одной стороны, другую же – с другой». Не совсем понятно, что это означает, разве что некоторую барственность замашек.

Потребности его в старости были вполне умеренны: на завтрак – хлеб с маслом и апельсиновый чай. Он принципиально пил почти одну только воду, и у него имелись кое-какие вегетарианские привычки. Он отказывался есть черный пудинг,[56]так как его делают из крови, и не употреблял зайчатину, поскольку перед приготовлением зайцев душат. Стоит также отметить, что он был известен своими благотворительными делами, не только помогая многочисленной родне, но и снабжая деньгами незнакомцев, присылавших ему «умоляющие письма». Такое милосердие, конечно, согласуется с его христианской верой, к тому же он теперь был богат и мог себе позволить проявлять щедрость, но это милосердие также несколько смягчает образ холодного, отстраненного и властного человека.

Один из Ньютоновых жильцов, мистер Персиваль, обитавший в Вулсторпе, подтверждает впечатление замкнутости, которое ученый произвел на Хирна. Жилец вспоминал, что Ньютон «иногда умолкал и погружался в задумчивость на четверть часа и более, весь побледнев, точно читал про себя молитвы». Но когда он все же заговаривал, «это всегда было к месту». Правдоподобный образ – молчаливого и задумчивого человека, всегда высказывающегося по делу.

Уильям Стакли, один из его восторженных приверженцев, позже написал мемуары о Ньютоне, где утверждал, что ученый «обладал весьма серьезным и упорядоченным складом ума, хотя я не раз наблюдал его смеющимся… Он частенько отпускал присловья, в которых шутка сочеталась с мудростью. В обществе он вел себя чрезвычайно любезно, обходительно и учтиво, всегда готов был улыбнуться, а то и рассмеяться». В этом описании видится все-таки человек довольно суровый, и нет сомнений, что Ньютон оставался грозной, а иногда и почти устрашающей фигурой.

Он с былой напористостью продолжал свою деятельность на Монетном дворе, и осенью 1718 года, на семьдесят девятом году жизни, написал цикл «Наблюдений над состоянием монет золотых и серебряных». Именно он приравнял гинею к двадцати одному шиллингу – фиксированной величине, которая оставалась неизменной еще почти три столетия. Годом ранее по его указанию начали чеканить медные полупенсовики и фартинги; кроме того, он разработал методы проверки металла на чистоту: годы, проведенные в алхимической лаборатории, по-прежнему приносили свои плоды. Он мог, сделав пробу образцов меди от нескольких различных поставщиков, отвергнуть неподходящие. Он не утратил жесткости в деловых вопросах. Когда один спекулянт заявил, что знает способ борьбы с подделкой монет, Ньютон заметил: «Полагаю, что это бездельник, более пригодный для того, чтобы поглощать деньги, нежели для того, чтобы улучшать их». Кроме того, он выступал против помилования одного фальшивомонетчика, осужденного на казнь через повешение: «лучше дать ему пострадать», писал он, чем позволить обучить других своим трюкам.