К. удивленно уставился на нее.

— Мой текст, — задумчиво произнес он. — А ты говоришь твой текст... Да, именно это мы должны делать. — Он посмотрел на свою сумку. — Если бы я только знал текст. Какой он, мой текст? Я никогда его не видел. Он всегда представлял собой истории, произошедшие с другими, мысли других, заповеди других. — К. бросился вытаскивать из сумки вещи, которые только что сложил в нее.

— Моя рубашка. Моя? Это моя рубашка? Это мои руки ее достают, это мои руки сжимаются в кулаки? Я — это я? Прошлой ночью, когда мы говорили о любви, наверное, можно было найти ответ на вопрос, что такое любовь: свободное узнавание себя в другом человеке, свободное от чужих мнений и взглядов. Быть принятым таким, какой ты есть.

— Прекрати, — без всякого выражения сказала Фрида.

— Почему? Я нарушил какую-то инструкцию?

— Ты меня пугаешь.

— Браво! — К. опустил руки. Иногда, в прежние дни, когда он искал свою мать, когда ждал ее, стоя за дверью отцовского кабинета, именно эти слова обрушивались на него: «Мама, это я. — Ты меня пугаешь. — Я искал тебя. — Нельзя так пугать меня лишь из-за этого. — И его умоляющие глаза: неужели это так ужасно — увидеть меня... — Конечно, нет, дорогой мой, но нельзя же так, вдруг, неожиданно... Неожиданно и без приглашения!» Вот и здесь все говорили с ним точно так же. К. взмахом руки отбросил воспоминание. — Типично женская манера: не имея других аргументов, заявлять: ты меня пугаешь! Все сложности сразу взваливаются на другого.

— О нет, это типично мужская манера — все вот так толковать! — воскликнула Фрида. — Это мужчины обижаются, если все вокруг вертится не вокруг них!

Скажите, пожалуйста! А как же Кламм? — подумал К. Значит, правильно — всего требовать и ничего самому не давать. Но Кламма она любила, если, конечно, верить рассказам; следовательно, его, К., она не любила. Итак, это выяснено. Ну и ладно. Это освобождает его от любых обязательств. Он свободен. Но, бросив взгляд на Фриду, последний взгляд, — так он думал, — К. почувствовал, что окончательность этого итога ему тяжела.

— Не предстоит ли еще один поворот? — спросил он, чтобы отвлечься от этой мысли. — Согласно протокольной записи Замка, мы однажды провели вместе ночь. Ты хотела, чтобы это была последняя ночь. Надо полагать, сегодня твое решение не изменилось?

— И это тоже чисто мужская манера, — вот так переводить разговор на другое.

— Так что ты решила насчет последней ночи? — настойчиво требовал ответа К. — Ты ведь придаешь ей огромное значение. — Он понимал, что загоняет Фриду в тупик, но не мог иначе. «Ты не должен так относиться ко мне», — явственно прозвучало в его мыслях. И его тогдашний ответ: «Должен. Я заколдую ночь стихами, а наутро внезапно распахну окна и впущу в комнату день. Да, я такой».

Фрида стояла перед ним, скрестив на груди руки.

— Каким грубым ты иногда бываешь. Не знаю, наверное, ты не понял, что я имела в виду. О чем ты думаешь! Сперва я надеялась, что ты — тот, другой, потому что тогда в Деревне установился бы порядок. Теперь же мне страшно подумать, что ты — тот, другой, и одновременно я боюсь, что ты — не он, потому что если ты и он — не один человек, то все, что сейчас происходит, — это бунт. — Она начала собирать разбросанные на полу рубашки К. и складывать их в дорожную сумку. Изредка она в нерешительности поднимала голову и смотрела на К. так, словно видела впервые. — Поглядеть на тебя, ни за что не подумаешь, что ты способен поднять бунт: всегда ты немного усталый или скучаешь, в тебе, можно сказать, есть какая-то смиренность, правда, порой у тебя вырываются грубые слова, а вот движений резких я за тобой не замечала. Но зато ты непослушный! — с силой заключила она. — Мне кажется, твое непослушание идет от упрямства.

— А тот, другой, был с тобой грубым? — смущенно спросил К.

— А иначе чем объяснить насилие?

— Он причинил тебе боль?

— Нет, — быстро ответила Фрида, но тут же поправилась: — Да. Для этого вовсе не нужны кулаки. Иногда желание уже означает насилие.

— У меня его нет.

— Вот в такие моменты ты словно один из нас. — Она помолчала, подумала и опять исправилась: — Нет, ты совсем не такой, как мы. У нас нет желаний, но есть влечения, по крайней мере Замок влечет нас к себе. А тебя ничто не влечет. Конечно, ты, как упрямое дитя, не желаешь отступаться от своих замыслов, что бы ты там ни замышлял, и в то же время поневоле начинает казаться, что твои планы ничего для тебя не значат, тебе неважно, увенчаются они успехом или нет. Для тебя все едино — и хорошее, и плохое.

К. смотрел на нее задумчиво.

— Не смотри на меня так! Стоишь тут, будто ты заместитель другого человека, нанялся к нему на службу без всякой охоты, а этот другой на самом деле живет вместо тебя...

— Ненаписанный текст, — перебил ее К. — Ты только посмотрим, что со мной стало...

Но Фрида не слушала:

— Ты ничего и никого не ждешь, не ждешь даже того, что с тобой случится, ты просто присутствуешь, из упрямства, повторяю, но вместе с тем так, словно тебя ничто не касается. Это жестоко. Твое равнодушие жестоко.

— Я не жесток, — возразил К. — На самом деле я и не равнодушен, хотя нередко мне хотелось относиться ко всему равнодушно.

— Вот видишь! Это и есть жестокость.

— Просто я не хочу, чтобы мне лгали! — снова вспылил К. — А чем еще защититься от лжи, если не равнодушием? Стань равнодушным, и ложь утратит цель. Лгать человеку, который ищет правду, — вот что жестоко.

Фрида недоуменно покачала головой:

— Ну, о чем ты опять? Правда, ха! Правда!

— Вот именно, правда.

— Ты хочешь погибнуть.

Пораженный этими словами, К. некоторое время молчал, потом кивнул и тихо сказал:

— Наверное, хочу.

— Йозеф К.! — крикнула Фрида. — Ты не можешь ставить жизни какие-то условия! — Она начала быстро ходить по комнате взад и вперед, растерянная и в то же время вне себя от гнева, а К. с удивлением подумал, что минуту назад Фрида высказала его собственные мысли, — пусть по-своему, в другой связи, но это были те самые мысли, которые его мучили, и еще он подумал, что они с Фридой в этом разговоре движутся по кругу, словно исполняя некий ритуальный танец. Иногда Фрида понимала ход его мыслей и, поняв, не обрушивалась с проклятьями, а иногда, очень редко, и он ее понимал. И, словно угадав мысль К., Фрида вдруг начала как-то странно двигаться по комнате: шаг вперед, шаг в сторону, и назад, вперед, в сторону, назад. И К. вслед за ней стал двигаться так же. Мне следовало бы почтительно относиться ко лжи, подумал он. В сущности, ложь есть всего лишь бессильное желание родиться на свет, — и вместе с Фридой К. делал шаг вперед, в сторону, назад, и так все снова и снова, пока наконец Фрида не заметила, что происходит что-то странное, и в испуге остановилась.

— Йозеф... — она села на край кровати. — Ты же над всем насмехаешься. — Она посмотрела на свои руки, на колени, потом на постель. И сразу тесно сдвинула колени и натянула юбку до самых щиколоток.