Немец головой кивнул, мол, про нее.

– Твоя правда была… Паскуда она… Забеременела от кого-то…

– Ну, не от тебя. Это точно, – ответила Маруся, и немец совсем растерялся. Готовился кулаком в грудь себя бить, а она, вишь ты, и не гневается…

Маруся хоть и перекрестилась, когда от Поперека избавилась, да недолго радовалась. Лешка председателем стал, пить бросил, вспомнил наконец про Марусю и сыночка Юрчика и все хвастал районному начальству, когда то в Ракитное наведывалось, что у него наилучшие жена и сын.

Юрочка действительно славным рос. Рассудительный, умный. Еще и пяти нет, а он уже и читает, и числа складывает да отнимает.

– Красивый, как Маруся, а умный, как Лешка, – похвалилась как-то Лешкина мать баба Ганя.

– Не жилец, – кинула ей на то старая-престарая ракитнянская баба Чудиха. – Не живут долго такие ангелы безгрешные.

Гане и свет померк. И сама ж немолодая, а баба та – и совсем разваливается. А Ганя на нее – коршуном, в волосы вцепилась.

– Ты что такое говоришь, старая ты уродина! Да как у тебя только язык не отсохнет, чума ходячая! А ну бери свои слова назад!

– Караул… – хрипела старая Чудиха. И убила бы Ганя бабу, да ракитнянцы ее таки оттянули.

Чудиху на «бобике» отправили в районную больницу, Ганю валерьянкой отпоили, а Маруся после того настороженной стала, как часовой. Что бы ни делала, остановится и на Юрочку – рядом ли? Словно сынок мог исчезнуть вмиг.

Второй удар нанесла Орыся. Весной Юрочке готовились пять годочков праздновать. Лешка уже и детскую железную дорогу импортную на чердаке припрятал, но тут Орысе совсем плохо стало. Лежит в маленькой комнатушке и бредит.

Маруся около нее – и днем и ночью. Как Степка под окном станет, только и того, что глянет на него печально.

– А мы еще живы, Степа…

– Рано нам помирать, Маруся, – смущенно. – Ты уж держись…

– Слышишь? Помрет мама, и буду еще кем угодно: и мамой, и женой, и соседкой, и любимой, и свекрухой же когда-то, и бабой, а вот дочкой уже никто не назовет…

– Да ты уж так сильно не горюй, – он ей. – Понадобятся еще силы…

Вот никогда не было между Марусей и Орысей тех долгих откровенных бесед, какие часто встречаются между дочкой и матерью. Маруся молчаливой да упрямой росла, Орыся на свекле полжизни спину гнула. Не хватило им времени сесть рядышком, прижаться друг к другу и поведать все свои секреты, тайны и досады. А может, и не требовалось им того, может, и без слов грели их души друг друга любовью, потому что теперь, когда Орыся таяла на постели и все звала своего Айдара, чтоб шел уже скорее, Маруся таяла рядом с ней, но и на миг не оставляла маму, ощущая близкий приход ужасающей пустоты, которая никогда и никем не заполнится. Никогда. И никем.

Орыся отчаянно хотела умереть после дня рождения внучка, чтоб не испортить ему праздник.

– Славное дитя получилось, – говорила Марусе в минуту, когда к ней возвращалось сознание, прорывавшееся сквозь тяжелые часы бреда. – Только ты, дочка, ноги ему тренируй. Вот пусть бегает, скачет, чтобы ноги сильными были.

– Хорошо, мама, – соглашалась Маруся, хоть и не понимала маминого совета. Ноги? Да нормальные у хлопца ноги, скачет, как козленок. Ну, не так, ясное дело, как Степкина Ларка – эта рыжая юла целый день по Ракитному носится, а Юрочка поиграет и к книгам тянется. Умный. И красивый. Не жилец?

Маруся пугалась страшных мыслей, а они не отступали, хоть криком кричи. Раз спросила Орысю:

– Мама… Скажи. Верить в страшные пророчества бабы Чудихи или нет? Вот ты бы верила?

– Нет, дочка, не верила бы, – ответила Орыся слабо.

Юрочка, конечно, детской железной дороге все внимание отдал, а Маруся в день его рождения минутку рядом с сыном покрутилась – и к маме.

– Юрочке сегодня пять исполнилось, – сказала.

Орыся равнодушно пожала плечами, словно все мирское вдруг стало для нее далеким и неинтересным.

– Да… Сегодня… – прошептала.

Маруся сдержала слезы и вдруг подумала, что никогда в жизни не говорила маме, как сильно любит ее. Испугалась – а ну как не успеет? Погладила Орысю по сухой ладошке и прошептала:

– Мама… Я тебя так люблю… – не удержалась, разрыдалась, к Орысе бросилась, целует. – Слышишь, мама? Не покидай меня. Мама… – и уже как дитя: не про любовь, не про Орысю слабую, – про себя, про страхи свои. – Не покидай меня! Не покидай…

– Ты у меня хорошая дочка, – прошептала Орыся главное и закрыла глаза.

Маруся задохнулась и замерла. Это что? И все? Миг тому мама вдохнула, а выдохнуть… Это и все? Это и есть смерть? Дышать, двигаться, даже повести глазами – нельзя! Нет, не страшно, нельзя. Неподвижность. Замерло все. Мама вдохнула, а выдохнуть…

Маруся наклонилась к Орысе – а вдруг дыхание стало слабым и она просто не может расслышать его. Еще миг тому мама вдохнула, а выдохнуть… Неподвижность. Замерло все. Маруся провела ладонью по Орысиному лицу и закрыла маме очи. Поцеловала ее в еще теплую щеку. Вышла из маленькой комнатки на крыльцо, где Лешкина мать Ганя развлекала внука, и сказала:

– Вот теперь я совсем взрослая стала!

И упала на землю, как подкосил кто.

– Ну, понятно, что председатель свою тещу по первому разряду похоронит, – перешептывались ракитнянцы на Орысиных похоронах, утирая слезы и поглядывая, как Лешка поддерживает скорбную Марусю, а его мать Ганя внука опекает.

– Теперь Маруся с сыном в новый дом наконец выедет, – кумекали. – Нужно бы к председателю подкатить… Пусть бы отдал старую Орысину хату под аптеку. Хорошо ведь? Была бы в Ракитном аптека или там магазинчик хозяйственный, а то в сельпо все гамузом – и консервы, и мыло, и топоры вперемешку с вьетнамскими кедами.

– Не может председатель Орысину хату конфисковать, – говорил баянист Костя, Лешкин дружок закадычный. – Ту хату еще до революции родители бабы Параски сложили. Не колхозная она.

– И что с того? – возмутился вечный секретарь ракитнянской парторганизации лысый Ласочка. – Если для социалистического строительства понадобится, то можно и конфисковать. Колхоз председателю с Маруськой новый дом дал? Дал! Выходит, старую хату может забрать. И не под аптеку. Я бы, например, там кафе с чаем устроил.

– Ой-йой, знаем мы ваши чаи! – трещали бабы. – Где это видано, чтобы за чаем через полсела в какое-то кафе идти. Добрые люди чаи дома распивают… Знаем мы ваши чаи! Горилочки вам всё мало, чтобы вы все передохли от нее, паразиты!

И могли те пересуды вылиться во вполне конкретные претензии, но после Орысиной смерти Маруся так и осталась в старой материнской хате. Сначала сиднем сидела изо дня в день и все Орысины вещи перебирала, словно надеялась найти ответ хоть на один из вопросов, которые так и не успела задать матери. Лешка жену не трогал, понимал – горе. Да и не было у него времени рядом с ней горевать – дел в хозяйстве хватало.