— Это что же, новый орден? — пробормотал Кеннет. — Круглый Стол?

— Да, новый Круглый Стол! — воскликнул герцог. — И с ежедневной утренней мессой! — Он взглянул на архидиакона и осекся.

— Да, да, истинно так, — ответил священник, но думал он при этом о чем-то своем.

После мгновенного колебания герцог осторожно заговорил:

— Простите меня, сэр, но вы же сами видите: если уж волей случая он оказался вверен моей опеке, я обязан сохранить его для…

— Подождите-ка, — забеспокоился Кеннет, — о какой опеке речь? Ведь потир принадлежит архидиакону.

— Друг мой, — нетерпеливо ответил герцог, — ну как же вы не понимаете? Священный и славный Грааль не может принадлежать. А то, что он сейчас под моей опекой, — совершенно очевидно. Я не хочу настаивать на своих правах или на правах моей церкви, но мне бы хотелось, чтобы их тоже не забыли.

— Правах? — переспросил Кеннет. — Им и так владеет священник, чего же еще?

— Об этом может судить только папский престол. Так было всегда, — твердо заявил герцог.

Молодые люди посмотрели друг на друга, и во взглядах уже не было недавней приязни.

— Ах, дети, дети… — сказал архидиакон. — Как быстро забыли вы о Калли и о Грегори Персиммонсе! Да, Чаша принадлежит мне — с точки зрения закона это именно так, дорогой герцог, — и мне бы очень не хотелось, чтобы Персиммонс получил ее. Однако, щадя ваши чувства, обещаю не использовать ее в узкоконфессиальных интересах. Рюмка для ликера может послужить этой цели ничуть не хуже.

Кеннет фыркнул. Герцог с легким поклоном принял обещание, подчеркнуто не замечая последних слов.

Было уже очень поздно, полночь миновала час назад.

Архидиакон взглянул на часы, а потом — на хозяина. Но герцог вновь заговорил о своей идее.

— Нас трое, — сказал он. — До утра мы подежурим и сами, а потом я позову Твайса, ему вполне можно доверять.

Есть и другие надежные люди. Пока надо поделить время с часу… ну, до семи утра. Шесть часов. Какое время для вас удобнее? — обратился он к архидиакону.

Смирившись с тем, что почитание реликвий сопряжено с определенными неудобствами, архидиакон не решился спорить с такой чистой страстью и выбрал середину, он всегда выбирал самое трудное.

— Подежурю с трех до пяти, — просто сказал он.

— А вы, Морнингтон?

— Мне в общем-то все равно, — ответил Кеннет. — Могу взять утро.

— Вот и отлично, — согласился герцог. — Значит, я заступаю прямо сейчас.

Возле дверей они уже пожелали друг другу доброй ночи, как вдруг архидиакон оглянулся. Он вгляделся в сосуд, дважды моргнул и, стремясь разглядеть что-то, сделал несколько шагов к столику. Молодые люди недоуменно переглянулись и тоже посмотрели в глубь комнаты. Внезапно священник сорвался с места и, подбежав к столу, схватил Грааль.

Чаша словно оживала. Каждая частичка, составлявшая ее, обрела свою жизнь и теперь колебалась не в такт с другими. Четкие контуры Чаши слегка расплылись и подрагивали. Даже поднеся Чашу к глазам, архидиакон не мог с уверенностью определить, где ее края, какова ее глубина и какой длины подставка. Он неуверенно коснулся края и почувствовал, как металл мягко подается в стороны. Потир подрагивал все ощутимей, толщина стенок менялась, материал то плавился под пальцами, то затвердевал. Архидиакон стиснул его покрепче и повернулся к остальным.

— С ним что-то происходит, — резко бросил он. — Я пока не знаю, что именно. Может быть, Бог растворяет его, но скорее, это дьявольские козни. Я прошу вас, помогите. Предайте себя воле Божией, уготовьте Ей пути!

— Да что же это? — растерянно произнес герцог. — Как может коснуться Его зло?

— Молитесь! — воскликнул архидиакон. — Молитесь, во имя Божие, ибо наши враги вознесли молитвы против Него.

Уже опускаясь на колени, Кеннет подумал: если Бога нельзя оскорбить, от Него нельзя и отречься, и значит, нельзя помешать мирозданью идти вперед или вспять каким-то движением атомов. Тысячи метафизических вопросов ворвались в его сознание и тут же исчезли, смытые восторжением его духа.

— Против чего же молиться? — вскричал герцог.

— Не надо «против»! — ответил архидиакон. — Молитесь, чтобы Творец Вселенной укрепил Свое творение, и оно радовалось справедливости Его воли.

В комнате воцарилась глубокая тишина, но в самой ее сердцевине нарастало сознательное усилие. Тренированная воля священника пришла на помощь его менее умелым собратьям, направляя их, настраивая на волну своего сосредоточения. Он отозвал назад их мысли, мечущиеся во мраке, ищущие противника, увел их из мира противоположностей, привел в обитель покоя. Теперь, образовав единое целое, они неуклонно возводили вокруг священного сосуда живую нерушимую башню. Камни этой башни омывала их общая жизнь, и каждый из них, особенно священник, самый живой и трезвомыслящий, чувствовал, что именно она сопротивляется сейчас какому-то напору снаружи. Да, башня была защитой, но в ней не было воинственности, только спокойная уверенность и непоколебимость.

Раз или два герцогу почудились чьи-то осторожные шаги позади него, прямо здесь, в комнате, но его так связывали узы общего делания, что он не мог даже повернуть голову. Раз или два Кеннет ощутил чью-то насмешку, присутствие чужой циничной воли. А может быть, не совсем чужой? В памяти неожиданно всплыли его собственные избитые фразы: «миру не дано судить», «человек выбирает между манией и глупостью», «что за болван этот Стивен!» Воспоминание не исчезало, он вспоминал все больше праздных слов, и оправдывался, и невольно отыскивал доводы в свою защиту. Понемногу ему открывалось все его поверхностное высокомерие и он все сильнее хотел обратить туда, на Него, сокрушенное внимание.

Священник тут же почувствовал, что оборона слабеет. Он пока не знал причины, но ощущал плоды — Грааль в его руках снова задрожал. Он нырнул еще глубже в пучину Божественной воли и, погружаясь, услышал высоко над собой свой голос:

«Молитесь!» Кеннет тоже услышал и понял свою слабость.

Отбросив самокопание, он, как мог, сосредоточился и подчинился общему делу. Однако атака продолжалась: для одного — звук шагов, шепот, неслышное прикосновение; для другого — слабый смешок, циничная издевка, укол памяти; для третьего — давление чужого духа, которому сопротивляется не сам он, но то, чем он жив. Под этим давлением Грааль вибрировал сильнее, когда не удавалось погасить очередной удар чужой воли, или замирал, когда трое достигали единого, совершенного покоя. Архидиакон едва осознавал цель этого нападения. Какая-то разрушительная сила вышла на волю и хочет не столько отбить у них Чашу, сколько обратить ее в ничто, уповая на хаос. Так же смутно он видел: острие этой силы — мятежный дух Грегори, но сама она исходит из тьмы у него за спиной. Теперь архидиакон различал и слабое сияние, окружавшее Грааль, и тонкие стрелы энергии, летящие в него. Да, он держал в руках простой сосуд, но именно этот сосуд в давние времена стал кладезем сил, против которых ополчилась теперь чужая воля. Но на ее пути встали, объединясь, три души, помогая силе, заключенной в Чаше, и архидиакон все явственней ощущал, как при многих Евхаристиях, что Чаша — это центр, но центр — не в ней, а в Том, Что неизмеримо превосходит его. Было так, словно невидимый священнослужитель сообщил ему, архидиакону, безмолвие и ведение; и с этого мига не стало Чаши и священника, но возникло Таинство и Его вершитель. Ощущение это вскоре исчезло, едва отмеченное сознанием, но осталась уверенность: атака отбита, хотя бы на какое-то время. Ясные и четкие контуры Чаши проступили перед его глазами, стенки ее отражали лишь огни люстры, горевшей под потолком.