— Та-ак! — зловеще протянул Кароль.

Правда, дама Грильда успела до его появления сделать несколько игривых замечаний о «знакомом с Фьянты» и о том, над портретом какой именно части тела этого самого Олафа я сейчас тружусь…

Боюсь, в ее романтической душе моментально сложилась великая сага о моем давнем фьянтском поклоннике, через долгое время вновь встретившемся со своей любовью.

А потом пришел Фандалуччи.

Как настоящий полицейский он оценил обстановку с первого взгляда и молниеносно присоединился к нашей беспечной женской компании. Как настоящий мужчина взял на себя тяжкое бремя разливания сидра по бокалам. Поделился собственными рецептами, рассказал несколько прямых солдатских анекдотов. Грильда хохотала всем своим роскошным телом.

Заметив, каким взглядом господин полицмейстер смотрит на ее сливочно-белое круглое плечико, маячившее сквозь кружево наброшенной для приличия шали (от жары в кухне мы давно уже скинули шемизетки), я решила ретироваться в свою комнату. И ретировалась, не откликаясь на не слишком настойчивые призывы не торопиться уходить почивать. Разве столь храброго мужчину, оценившего наконец прекрасный румянец свежих щек, белоснежную кожу дебелой шеи и великолепные формы Грильды, остановит наличие в гостиной иконостаса из портретов трех почивших мужей прекрасной дамы?

— Та-ак? — протянул Кароль, заметно веселея. Кажется, бедняге полицмейстеру теперь не будет покоя от дружеских намеков на неодолимые чары дамы Грильды!

Мне же на следующее утро было не так весело. Все-таки сидр — вещь коварная. Пьется как сок, а ударяет в голову сильнее крепчайшего бренди. И с таким же трудом ее покидает.

А Грильда весь день прятала глаза и твердила, как молитву: «Ничего не помню, просто ничегошеньки»…

Это было самое яркое впечатление недели без Кароля. Остальное шло как обычно: день на площади, городские зарисовки, возвращение домой к портрету… Я как раз пересказывала немудреные площадные новости, когда сообразила, что мой натурщик что-то давненько уже не подает никаких реплик. Вскинула глаза.

Кароль спал.

Он совсем забыл, что сегодня должен встретиться с Эммой: горькие, словно желчь, досада и злоба, похоже, разъедали не только душу и печень, но еще и память. Вернулся он ночью, весь день пришлось вертеться и решать накопившиеся дела и проблемы. Вспомнил об Эмме уже ближе к вечеру, выругался на подведшую память и на портрет — вот на кой тот ему сдался?! Хорошо, хоть умудрился утром наскоро смыть с себя грязь, лошадиный и собственный пот. Устремляясь к выходу, досадливо отмахнулся от вопросительно чирикнувшего Джока: не до тебя!

От охраны так легко отмахнуться не удалось — Эрик выдал своим людям четкие указания. Но охранники хотя бы держались в тени, на глаза не попадались, так что на них лишний раз и не огрызнешься.

Даже скорая ходьба и пронизывающий ветер ни капли его не успокоили — он и в мастерскую ворвался, словно в павший город, и начал с ходу рявкать на Эмму. Будь он сам на ее месте, начал бы либо орать в ответ, либо, оскорбившись, ушел. А художница стала его дразнить и издеваться. И чем больше насмешничала, тем быстрее он успокаивался: и впрямь, ведь это еще не окончательное поражение, просто лишь тактическая неудача! И такое бывает, что и бывалый моряк промокает…

А успокоившись, сразу начал засыпать — словно из него выдернули пружину гнева и разочарования, весь день державшую его на взводе. Чтобы не провалиться в сон окончательно, попросил Эмму что-нибудь рассказать. Та серьезным голосом затянула повествование про яблочный сидр, да про Грильду, да про Олафа — на этом имени он резко взбодрился: вот ведь гад настойчивый, еще и в гости приперся, надо все-таки как-то с ним разобраться!..

И он уснул окончательно и бесповоротно.

* * *

Странно, но и во сне Кароль не выглядел расслабленным: словно забота, занимавшая Человека С Птицей два последних года, и разочарование от сокрушительной неудачи отпечатались на его лице четким типографским оттиском. А ведь при первых встречах казалось, что этого человека ничто не занимает всерьез, до того он был смешлив и беззаботен.

Я неслышно подошла и присела напротив, подперев подбородок рукой с зажатыми в ней кистями. Рассматривала внимательно, серьезно, не отрываясь. С удовольствием. С точки зрения художницы, лицо интересное, с точки зрения влюбленной женщины — неодолимо притягательное. А суммой этих впечатлений было: смотрела бы на него да смотрела…

Я вздохнула — тихонько. Но то ли этот вздох, то ли мой пристальный взгляд все-таки его разбудили. Дрогнули губы, ресницы… Кароль мгновение смотрел на меня, не понимая, потом его взгляд окончательно сфокусировался и прояснился. Улыбнулся. Кароль сонно и глубоко вздохнул, протянул мне руку:

— Ах, Эмма…

Я приняла ее без раздумий.

* * *

Некоторое время он искренне считал все происходящее сном: подобное ему уже снилось, и не раз, с Эммой и с ним самим в главной роли. Но этот сон был самым лучшим, таким живым и правдоподобным…

Теплые пальцы в его руке. Повинуясь настойчивому притяжению, Эмма опускается к нему на колени: горячая, мягкая и волнующая тяжесть. Осторожная ладонь на его груди. Эмма, заглядывающая ему в глаза и первой касающаяся его губ. Уже знакомый аромат, смешанный с очень возбуждающим (о да, он и впрямь ненормален!) запахом красок, заменяющим ей самые соблазнительные духи. Он со вздохом поворачивает женщину так, чтобы ее груди коснулись его груди, и запускает пальцы в узел волос на затылке. На пол падают шпильки и самодельные заколки — карандаши и кисточки, которые художница втыкает в прическу для удобства; чтобы не терялись и всегда были под рукой. Эмма смеется, почти не размыкая губ с его губами, в серых близких глазах, обычно строгих или печальных, сейчас плывет нежная дымка.

Он с силой проводит рукой по ее спине, боку, бедру, прижимает к себе еще крепче. Такая мягкая, женственная, горячая. Моя… Обжигающая, тугая грудь под ладонью: Эмма вздрагивает, тихо вздыхает-стонет ему в губы. Ткань тонкой шемизетки легко подается, кожа — словно шелк, под пальцами сильнее и чаще бьется ее сердце…

Он пытается устроиться поудобнее, отвалиться на спинку кресла, чтобы не только ощущать, но и видеть все ее сладкое тело, да и свое уже нетерпеливо ноет в известном месте — и застывает от пронзившей спину резкой боли.

Он не вздрогнул, вовсе нет, лишь задержал дыхание, а потом длинно и очень осторожно выдохнул, но Эмма уже отпрянула, выпрямилась, а потом и вовсе соскользнула с его колен.

— Кароль, что… что такое?

Да уж. Это явно не сон. Потому что он вдруг почувствовал разом и свое отбитое в седле седалище, и ломоту в затекшей во время сна шее, и сломанное ребро, будь он неладно…

Хотя ему еще повезло.