Он говорил, как любит ее, как скучал, как стремился к ней, а она вспоминала, как он после близости и уверений в любви поспешно одевался, неловко путаясь в рукавах рубахи, в то их последнее свидание, как прятал глаза, как вылетел из гостиничного номера, оставив на тумбочке деньги. И она поняла тогда, что он не вернется. Это было прощание. Она помнит унижение, которое испытала, отчаяние, стыд… Она казалась себе жалкой и ничтожной. Жалкая домработница, оболганная его женой, униженная, преданная, оскорбленная… Пачка денег на тумбочке в небогатой гостинице добавляла ничтожества жалкой сцене. Любимый поднялся с колен и ушел, не оглянувшись. Она помнит, как отшвырнула деньги, как разлетелись по комнате зеленые бумажки… Она никогда не забудет, как плакала и лупила кулаком в подушку.

— Я люблю тебя, — повторил он. — Мы теперь никогда не расстанемся. Ты моя женщина. Ты моя любовь. Ты рада?

Рада? Чему? Смерти его жены? А если бы она не умерла?

Ах, если бы он не произнес этой недужной и неуместной фразы!

— Ты рада? — спросил он. Ее передернуло. Она вдруг поспешно пошла из комнаты. Вернулась с конвертом, положила перед ним на журнальный столик.

— Что это? — Он все еще не понимал, смотрел на нее с улыбкой.

Она молчала, и улыбка сползла с его лица.

— Вита, я люблю тебя! Я слабый, я дурак, я виноват, я обидел тебя… Но я же пришел! Господи, да скажи хоть что-нибудь! Не молчи! Я подохну без тебя!

Он был похож на побитую собаку, он даже стал меньше ростом. Поникшие плечи, оторопь в лице, он все еще не верил и надеялся, он не понимал. Сильный, добрый, любимый? Нет. Слабый…

Она вспомнила, как он жаловался на проблемы с фабрикой, говорил, что собирается на какие-то курсы чуть ли не экстрасенса, который кодирует на удачу, все очень хвалят. Она расхохоталась тогда и назвала экстрасенса шарлатаном. В его вере в чудо было что-то детское и трогательное. Борисенко смутился…

Саша спрашивал ее, как Борисенко относится к мистике, и она замялась, вспомнив экстрасенса. Саша… Саша сейчас мечется по городу, вне себя от беспокойства, ищет ее. Она усмехнулась. Он частный детектив, интересно, сообразит, где искать? С ним просто, он как мальчик из детства, добрый надежный друг. С ним можно бегать наперегонки, нырять в кипящий пузырь озера, запекать на костре рыбу. Те два дня — подарок и обещание, что все будет хорошо. Она не подпустит к нему зверя, зверь — ее проблема. Она сильная, она справится. А потом они снова убегут на озеро…

…Борисенко смотрел на нее, все еще надеясь. Она ткнула конверт в карман его куртки и с силой захлопнула дверь. А потом дала волю слезам, спрашивая себя, что с ней не так. Нужно учиться прощать, он любит ее… Он снится ей, она до сих пор тоскует и чувствует прикосновение его рук…

Не могу, сказала она себе. Не могу. Когда-то, глупым стеснительным подростком, переживая смерть матери и осмысливая уход отца, она поклялась себе страшной детской клятвой: она никому никогда не позволит предать себя! Она станет сильной, умной, самостоятельной и красивой. Никто не посмеет предать ее, никто больше не оставит ее… Никогда.

Ты уверена, что поступила правильно, спросила она себя. Не уверена, честно ответила она себе. Я не знаю, как правильно. Я сама неправильная, что-то во мне не так. Я не умею прощать, я не могу забыть. Я не забыла ту женщину, Лутак, обозвавшую меня клеветницей, я не забыла Ингу, оболгавшую меня, я не могу забыть одноклассника Макса, который смеялся над моей бедной одеждой. Я никогда не забуду, как любимый человек уходил навсегда, оставив на тумбочке деньги. Наверное, я урод с длинной памятью. У нормальных людей память короткая, а у меня — длинная.

Кончилось тем, что она уснула, как была, одетая…

…Она смотрела сериал, искусственный, выморочный, какие-то девушки-соперницы, какой-то негодяй-богатей, какой-то честный бедный парень, который на самом деле не бедный, а тоже богатей, но хочет, чтобы его любили не за деньги, а за так, и притворяется бедным…

Пронзительный звонок телефона заставил ее вздрогнуть. Красный телефон мигал красной лампочкой, издавая неприятный, бьющий по нервам звук. Она взглянула на часы — они показывали три ночи. Или утра. Она застыла с протянутой рукой, не решаясь, не смея взять трубку, наполняясь тоской смертной, зная, кто звонит. Она взяла ее, наконец, эту чертову раскаленную трубку, поднесла к уху и услышала голос отца…

Около трех ночи Шибаев добрался до своего района. Все это время он просидел на лавочке во дворе Виты, не сводя взгляда с ее темных окон. Но ее все не было. Она не отвечала на звонки уже два дня, она просто исчезла. Уехала в Зареченск с Борисенко? Сказала бы честно. Честно… Какая честность? Сказать, глядя в глаза, что все, прости, если можешь, я ухожу к другому? Хотя это он, Шибаев, другой, а Борисенко свой. Дурак ты, детектив, все же было на виду. Лицо Борисенко, когда он говорил о ней… Она отвела глаза, когда он спросил, что за человек Борисенко, а ее тон был слишком ровным, да и ответила она не сразу. И помрачнела, когда он сказал, что у Борисенко, скорее всего, есть другая женщина, возможно, семья, так как не может мужчина один, да и сидит он все время в Загорске неспроста…

Разве не ясно? Еще как ясно. А если ясно, то хватит изображать из себя брошенного пса и каждый вечер таскаться к ее дому. Встал и пошел… вон. И морду Борисенко бить не надо, и предлагать выйти и поговорить тоже не надо. Не работают разборки между самцами, выигрывает не сильный, а, наоборот, жертва. Несправедливо обиженный. Разве что душу отведешь, набив морду сопернику. Шибаев сжал кулак, с силой шарахнул по скамейке. Облизнул выступившую кровь, ощутив ее кисло-соленый вкус, и поднялся. Постоял около дома, разглядывая темные окна ее квартиры, и побрел прочь.

Неярко освещенные улицы были пусты. Звук его шагов гулко отскакивал от стен и уносился в пустые переулки. Небо было розоватым не то от встающего где-то за горизонтом солнца, не то от призрачных рекламных огней, и безвременным — ни ночным, ни утренним. Он уже подходил к дому, когда услышал сзади шум двигателя. Автомобиль двигался на небольшой скорости, и Шибаев невольно оглянулся. Дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Двигатель вдруг громко взревел, и машина, резко увеличив скорость, выскочила на тротуар и устремилась к Шибаеву. Тот поднял руку, ослепленный светом фар, и отступил назад. В ту же секунду сильный удар отбросил его к стене дома. Машина, натужно ревя на вираже, слетела с тротуара и рванула прочь. Шибаев остался лежать на тротуаре…

…Он пришел в себя, когда уже слабо серели утренние сумерки. Все вокруг него было словно в серой дымке. Он вдруг вспомнил яркий свет фар, прыжок автомобиля, сильный удар… Дальше темнота. Опираясь рукой о низкий чугунного литья заборчик, он попытался подняться, но, застонав, упал обратно, ощутив спиной его завитки. Боль в плече, невыносимая боль в груди — видимо, сломаны ребра, пульсирующая боль в затылке и тошнота, подкатывающая к горлу… Он потрогал лоб, почувствовал под пальцами шероховатые подсохшие чешуйки крови и зашипел от боли. Потрогал языком зубы, вяло понял, что все, кажется, на месте; сплюнул кровью. Подвигал челюстью, поднес к глазам ободранные, в засохшей крови ладони.