После этой встречи в Лахоре должна была состояться конференция Индийского национального конгресса (ИНК)236. Индия пребывала в крайне беспокойной обстановке, появились слухи, что три тысячи мусульман идут убивать Ганди и его сторонников. Ирвин думал о том, чтобы и вовсе запретить лахорскую встречу, сторонники которой жгли костры, устраивали экстравагантные религиозные обряды, и все их собрание напоминало смесь поля битвы и карнавала. Но после все же не стал этого делать, и, как выяснилось, очень зря.

На этой конференции Индийским национальным конгрессом было принято решение о начале кампании гражданского неповиновения. В полночь 31 декабря 1929 г. Ганди, младший и старший Неру и их многочисленные сторонники развернули знамя независимой Индии. Это было безрассудное решение не только по отношению лично к Ирвину, особенно учитывая те уступки, какие он уже совершил, устроив правительственный кризис в Лондоне, таким решением ИНК выходил в поле единоличной борьбы за власть в Индии, игнорируя другие ее политические силы и вызывая их естественный гнев.

Ирвин комментировал все происходящее так: «Я должен придерживаться нашей существующей линии в отношении таких разглагольствований, то есть преследовать виновников по суду, когда язык или фигуры речи, на наш взгляд, выглядят как подстрекательство к насилию; в то же время мы готовы быстро и энергично пресечь любое движение к гражданскому неповиновению. Если они попробуют осуществить это, то мы не будем смущены наказать их настолько сильно, как только сможем»237.

Гражданское неповиновение началось на родине Ганди в местечке Бардоли – провинции Бомбея. Там жители протестовали против британского налогообложения, особенно налога на соль. Подстрекали их непосредственно Ганди и Патель в надежде, что, если это движение наберет обороты – его можно будет расширить и шантажировать власть вице-короля. Ирвин, как лис из норы, следил за тем, что там происходит, однако не спешил отдавать приказы о чрезвычайных полномочиях губернатору Бомбея. Он выжидал, когда Ганди еще глубже увязнет в этом болоте неповиновения.

Видя, что его провокации не действуют на Ирвина, 2 марта 1930 г. Махатма Ганди отправил вице-королю письмо, которое позже характеризовали как «ультиматум Ганди». Среди прочего там было сообщение о том, что он начнет т. н. соляной поход или соляной бунт через 10 дней, если британская власть не изменит налог на соль. В нем подчеркивалось зло английского правления, бедственное положение Индии, а также то, что «вице-король получает заработную плату, в пять тысяч раз превышающую средний доход индийского гражданина». Само письмо было составлено в дружелюбно-националистичной манере:

Вице-король, как и ранее, оставался спокоен. Через своего секретаря он направил ответ, что сожалеет о том, что Ганди становится на путь преступника. И это спокойствие вице-короля, и его ответ, и то, что никакие меры, направленные на доказательство преступности британской власти, до сих пор не были приняты, чрезвычайно разозлило Ганди.

В своем журнале «Молодая Индия» 12 марта он написал: «На коленях я попросил хлеба, но вместо этого получил камень. Вице-король представляет нацию, которая нелегко сдается и нелегко раскаивается. Мольба никогда их не убедит. Они прислушиваются лишь к физической силе и могут сходить с ума из-за футбольного матча, в котором ломают кости, и впадать в экстаз из-за кровопролитных сообщений о войне. Вице-король не прислушается к простым безудержным страданиям. Он не расстанется с миллионами, которые ежегодно высасывает из Индии в ответ на любой аргумент, каким бы убедительным он ни был. Ответ вице-короля меня не удивляет. Но я знаю, что налог на соль должен быть снят, как и многие другие. Мое письмо подчеркивает это. В его ответе говорится, что я обдумываю план действий, который явно связан с нарушением закона и угрозой общественному миру. Несмотря на множество книг, содержащих правила и положения, единственный закон, который знает нация, – это воля британских администраторов, а единственный публичный мир, который знает нация, – это мир общественной тюрьмы. Индия – это один огромный тюремный дом. Я отказываюсь от этого закона и считаю своим священным долгом разрушить печальную монотонность принудительного мира, который душит нацию и не дает свободно дышать»238.

В тот же день, 12 марта, в 6:30 утра Ганди и несколько десятков его сторонников выдвинулись в сторону поселка на берегу Аравийского моря – Данди. Поначалу эта акция не привлекала должного внимания широких народных масс, точнее – такого внимания, на которое рассчитывал Ганди. Ирвин по-прежнему только наблюдал. Как писал губернатор Пенджаба: «Ганди ужасно стремился быть арестованным, но вице-король отказался идти у него на поводу. Он помнил, что всё еще были многие индуистские лидеры, мнения которых относительно всей это затеи окончательно не сформировались. Арестовать Ганди, прежде чем он совершит любое преступление, – значит подтолкнуть их к кампании неповиновения»239. Ирвин в принципе рассчитывал на то, что при отсутствии особой огласки, которая была основной целью кампании неповиновения, все эти выходки Ганди сойдут на нет.

Ирвину говорили о том, что Ганди похож на капризную женщину, с которой вести себя следует особым образом. Главной чертой его характера было тщеславие, но Ирвин не стремился подстегивать его эго повышенным вниманием. Здесь возникала другая опасность: Ганди, наклонный к мистицизму, мог уверовать в то, что избран судьбою и неуязвим для карающей десницы британской власти. Однако мистицизм лорда Ирвина был стократ сильнее: «Сила воли этого человека, должно быть, огромна, чтобы вести его на этот марш. Мне всегда говорили, что у него опасное кровяное давление и совершенно нехорошее сердце, а также мне сказали несколько дней назад, что его гороскоп предсказывает, что он умрет в этом году, и это – объяснение такого отчаянного броска. Это было бы очень счастливым решением»240, – писал вице-король министру по делам Индии Бенну. Великобритания в эти дни сходила с ума. Видя, как их колония бесчинствует, а вице-король выжидает, Парламент свирепствовал. Особенно грозно по привычке выступал Уинстон Черчилль, клеймя на чем свет стоит Ирвина за его спокойствие и попустительство. Сам вице-король реагировал на это с ледяным презрением, заявив, что это всё тревожит его не больше, чем жужжание надоедливого москита.