— А ну-ка, заткнись, отче, — рявкнул я, возмущённый бесцеремонностью, с которой прервали мой сон.

Отец Никодим опешил.

— Это ты мне? В моём доме? — в глазах священника разгоралось благородное негодование.

— Именно тебе! — я оставался неумолим. — Едва просохнул от пьянки, и сразу же обличать взялся. «Чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Помнишь стишки назидательные? Мы их ещё в школе проходили. И не стой столбом. Если тебе энергию девать некуда, хватай тряпку: приберись в доме. Да тихо, без шума. Притомился я за ночь. Ты мне спать не дал, теперь голова разболится.

Я начал раскуривать трубку.

— Мало мне псины в доме, табачищем всё провонять вздумал, — захлебнулся от ярости поп.

— Священнослужителю подобает смирение, — невозмутимо просветил я отца Никодима. — Потому и псиной в доме воняет, что аки пёс лаешься.

Отец Никодим безнадёжно махнул рукой, присев к столу.

— Ну, рассказывай, — благодушно изрёк он, улыбнувшись открыто и ласково, словно и не изображал передо мной минуту назад разъярённого пророка.

Патрик, принявший было боевую стойку, вопросительно посмотрел на меня, изумлённый резкой сменой интонаций, потом широко зевнул и опять шлёпнулся на пол.

Если бы я мог, подобно псу, вновь провалиться в сон, ах, с каким наслаждением послал бы я неугомонного попа куда подальше! Но нет, утренний сон — капризное создание. Он оставил меня на милость победителя, вспугнувшего его громом своих голосовых связок. Пришлось рассказывать. Должен признать, что отец Никодим оказался благодарным слушателем. Он не прерывал отчёта идиотскими вопросами, он не оскорблял моих расстроенных нервов подозрением и сомнениями.

Один-единственный раз, когда я поведал ему о причинах беспробудного сна Насти, он не удержался, ядовито пробурчав:

— Так, ещё наркотики!

Тут я не выдержал и расхохотался. Но отцу Никодиму было не до смеха. Известие о смерти студентов потрясло его не на шутку. Едва я закончил свой отчёт, он молча встал, подошёл к иконам, и встав на колени принялся истово молиться. Я почувствовал себя лишним, а потому вышел из дома.

У самого забора лежало тело Фрола Ипатьевича. Отсечённая голова откатилась в сторону. Она скалилась на поднимающееся над горизонтом солнце. Post mortem25.

В том, что отступая, вампиры оставили на подворье один только труп, заключался, конечно же, свой расчёт. Это они оставляли недвусмысленное послание Насте. Но я вовсе не считал нужным доводить это послание до сведения девушки.

Завернув останки дядюшки в полиэтиленовую плёнку, оставшуюся в сарае от прошлогодних парников, я отвёз их в домик возле церкви, где решил подержать до лучших времён. Но когда я выходил на дорожку, навстречу мне уже поднимался упругой походкой отец Никодим.

— Прибрал Фрола? — поинтересовался он, а затем добавил. — Правильно. Нечего девчонку смущать. Ты иди, поешь, отдохни. Я его сейчас сам похороню. Если проснётся девка, сюда её до моего возвращения не пускай.

Я не успевал подладиться под смену его настроений. Казалось, в одном человеке уживалось одновременно несколько характеров, выскакивавших один за другим, как куклы из-за занавеса ярмарочного балагана.

Не собираясь спорить, я вернулся к дому. Вид подворья не вселял особого оптимизма. На земле бросались в глаза ржавые пятна крови. Трава у забора выглядела смятой и вытоптанной, ветки кустов обломаны. Дом с выбитыми стёклами и следами недавнего штурма также смотрелся очень неуютно. Лишь сидящий на карнизе Корвин весело вертел головой, явно удовлетворённый моим появлением. Он напомнил мне о моих обязанностях. Следовало приготовить завтрак скотине.

Покончив с неотложными делами, я накрыл стол, потом попытался разбудить Настю. Это мне не удалось. Хотя действие хлороформа, по моим расчётам, давно уже закончилось, девушка продолжала мирно спать. Отец Никодим также не возвращался. Завтракать в одиночестве мне не хотелось. Стараясь поменьше шуметь, я вставил стёкла, прибрался в доме, затем из найденных в сарае досок принялся сооружать ставни. А солнце поднималось всё выше и выше. Наконец ставни удалось укрепить на окнах, но сон Насти оставался столь же глубок, что и ранним утром. Ни визг пилы, ни стук молотка нимало не потревожили девушку.

Раскурив очередную трубку, я задумался, чем бы ещё себя занять, однако ничего путного в голову мне не лезло. А тут ещё над Болотовым поплыл колокольный звон. Сначала несколько раз тяжело бухнул большой колокол, потом звенящими переливами запели малые колокола, и звуки, летевшие со звонницы, слились в торжественную праздничную мелодию.

Услышав за своей спиной шаги, я обернулся. На крыльце стояла Настя.

— Что это? — спросила она, удивлённо распахнув глаза.

— Отец Никодим вернулся, о чём сейчас оповещает окрестную живность, — меланхолически объяснил я.

— А что случилось ночью? — девушку распирало любопытство.

— О, это следовало видеть! — я театрально выпустил пару колец дыма и указал на них Насте.

— Вы всех победили? — в её голосе я уловил не слишком понравившуюся мне иронию.

— Почему же я? Патрик и Корвин терзали боевые порядки противника, а решающий удар нанёс сэр Галахад, обративший врага в позорное бегство, — я старался, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее.

— А что же в это время делали вы?

— То же самое, что и сейчас. Я курил трубку, за что утром получил нагоняй от отца Никодима, заявившего, что его дом провонял табачищем и псиной.

— А что он сказал обо мне?

— Его интересовали не столько вы, сколько связанные с вашим присутствием нравственные проблемы.

— И что вы ему ответили? — Настя становилась слишком настойчивой.

— Я оправдался лишь тем, что сознался во всех своих и ваших грехах.

— Моих? — девушка даже побледнела от возмущения.

— Конечно! Я рассказал, как вы валялись у меня в ногах, моля о мгновениях любви, как я сопротивлялся, как уступил вам, лишь когда вы пригрозили на моих глазах перегрызть себе горло, чтобы потом являться мне в ночных кошмарах.

— Вам романы писать надо! В вашем возрасте просто неприлично так трепаться.

Фыркнув, она повернулась и ушла в дом. Присев к столу, она принялась уплетать остывший завтрак, не дожидаясь ни меня, ни отца Никодима. Я стоял в дверях, грустно наблюдая за опустошением, производимом на столь изящно сервированном мною столе.

Между тем колокола затихли. Прошло совсем немного времени, прежде чем явился сам отец Никодим. Небрежно отодвинув меня плечом, он прошёл в горницу, торопливо перекрестился, потом тоже принялся есть. Горькие слёзы жестокой обиды затуманили мой взор. Я готовил им завтрак, я ждал их, не обращая внимания на спазмы голода, терзавшие мой желудок. Я, лишённый заслуженного сна и несправедливо охаянный ворвавшимся в дом священником, стоял теперь одинокий, никому, кроме моей скотины, не нужный и мрачно упивался мизантропическим ощущением человеческой несправедливости и жалостью к самому себе.