характер модернизма и его релевантность для британской архитектурной практики.

Однако после поражения Ле Корбюзье, Любеткина и других модернистов в конкурсе на Дворец Советов и отмены конгресса CIAM интерес европейских модернистских журналов к советской архитектуре естественным образом пропал. А возобновился совсем в другом политическом и архитектурном контексте.

В 1942 году, спустя десять лет после статей Байрона и Любеткина, редакция The Architectural Review, предуведомляя статью Эдварда Картера «Советская архитектура сегодня», задавала вопросы:

Архитектурный стиль, который разрабатывался в России за последние пятнадцать лет, — одно из самых непостижимых явлений современной выразительности. Вот великая нация, прогрессивная и бесстрашная во всем, что касается современной жизни в годы мира и войны, но при этом ее архитектура кажется нам, на Западе, маскарадом в нарядах, заимствованных из других веков и других стран. Как такое возможно? Как это произошло и что это значит?[491]

То, что журнал за ответом на свои вопросы обратился именно к Картеру, понятно, хотя и несколько странно: помимо работы в Королевском институте британских архитекторов, он также был заместителем председателя SCR[492], то есть занимал явную просоветскую позицию и, конечно, вступился за советскую архитектуру: «отказ от модернистских усилий и возвращение к классическим формам» он объяснял следованием принципам соцреализма и влиянием массового вкуса, а неприятие этого британскими архитекторами — тем, что они «не живут в Советах и не могут испытать всей динамики социалистического общества». Те особенности системы управления советской архитектурой, — плановая экономика и тоталитарная монополия власти, — которые критиковала (и еще будет критиковать) редакция The Architectural Review, Картер подает как ее достижение: «Москву могут перестроить за десять лет — таков был ответ Сталина критикам»[493].

Ил. 64. Статья Эдварда Картера «Советская архитектура сегодня» в журнале The Architectural Review. 1942. Vol. 92. № 551. November. P. 110–111

С противоположных позиций, заочно полемизируя с Картером, об этом же писал и архитектор, член Либеральной партии, виконт (впоследствии пэр) Лайонел Бретт в своей статье «Архитектура власти», вышедшей в The Architectural Review в 1946 году. Статья была посвящена в первую очередь нацистской архитектуре: главная черта «арийского стиля» — это «жесткий разрыв с недавним прошлым» и возвращение к национальному наследию.

Но арийский стиль — не изолированное явление. Официально запретив современную архитектуру, Гитлер[494] просто последовал за Сталиным и признал то, что всегда было аксиомой для Власти: единственная правильная одежда для церемоний — классическая. <…> В России, прикрываясь социалистическим реализмом, она [классическая конвенция] откровенно и простодушно используется для того, чтобы поразить [épater] пролетариат и убедить его в том, что раз колоннады были у царей, то должны быть и у него[495].

Подобный взгляд на взаимоотношение классики, власти и пролетариата в СССР был характерен для западного архитектурного дискурса еще с начала 1930‐х годов. Об этом писал Ле Корбюзье Луначарскому в 1932‐м, реагируя на итоги конкурса на Дворец Советов:

Не будем обольщаться риторикой: я отлично знаю, что народ — и мужик тоже — восхищается дворцами королей и что он охотно украсил бы фронтоном храма свою деревянную кровать. Но что должны делать мыслящие люди Советских Республик — вести вперед или же поощрять и культивировать вкусы, обличающие человеческую слабость?[496]

Об этом же говорил Фрэнк Ллойд Райт в 1937-м: «…теперь в России (как и давным-давно в Соединенных Штатах) пришло время радоваться массам, которые прежде ничего не имели и думали, что у аристократии есть всё. И ничто не радует их так сильно, как блеск мраморных колонн под высокими потолками и сверкающие люстры — безошибочные признаки роскоши»[497]. И то же самое повторял Д. М. Ричардс, главный редактор The Architectural Review, в своей книге 1940 года «Введение в современную архитектуру». Пытаясь найти объяснение внезапному отказу от модернизма и переходу к «тяжелому неоклассическому стилю», он писал:

Эту странную реакцию трудно объяснить, настолько сложны, неясны и малопонятны для нас различные факторы, которые формировали русскую жизнь со времен революции. Частично объяснение носит технический характер: это была реакция на технический провал архитектуры раннего модернизма <…> Но, вероятно, это был также вопрос пропаганды и престижа. Архитектура должна была служить символом успешного утверждения новой власти, и для впечатлительного крестьянина, например, посетившего Москву, роскошные, подобные дворцам, каменные здания, украшенные рядами мощных колонн, были более убедительным свидетельством выполнения Пятилетнего плана, чем модернистские здания любого качества, которые для него не ассоциировались с процветанием и надежностью; в них не было ничего такого, что заставило бы его собой гордиться. Другими словами, нельзя было допустить, чтобы архитектурный прогресс шел быстрее, чем народное образование[498].

Трактуя обращение к национальному наследию с «марксистской точки зрения», советский архитектурный дискурс, по сути, возвращался к брехтовской идее о «праве пролетариата на колонну» (позже Юбер Дамиш язвительно заметит: «Тогда имеет ли пролетариат право на энтазис?»[499]).

К 1947 году, времени публикации в The Architectural Review статей Аркина, Бунина и Былинкина, модернизм в Великобритании окончательно стал мейнстримом, а отказ от модернизма в СССР прочно ассоциировался с тоталитарной идеологией[500]. Все это и предопределило характер редакционного предисловия. Но журнал на этом не остановился и продолжил дискуссию.

Как говорилось выше, в начале ноября 1947 года Аркин, Бунин и Былинкин отправили в редакцию The Architectural Review письмо, в котором обвинили редакцию в «охаивании всей советской архитектуры и советского народа». Этот текст был напечатан в мартовском номере журнала за 1948 год под названием «Письмо из СССР». На этот раз редакция не ограничилась предисловием, но опубликовала большой очерк, причем с параллельным переводом на русский — «из‐за возросшей необходимости международного понимания» (см. Приложение 15).

Автор очерка — им, вероятно, вновь, как и в 1947 году, был Ричардс — задает все те же недоуменные вопросы об отказе советских архитекторов от модернизма («почему же нынешняя Россия довольствуется архитектурными мотивами, главным образом созданными дореволюционными правящими классами?») и в поисках ответов обращается к публикациям в англоязычном бюллетене ВОКСа «Архитектурная хроника» (Architectural Chronicle), выходившем под редакцией Аркина. И приходит к тем же, что и годом ранее, выводам о государственной идеологии как источнике вдохновения, о том, что советский архитектор лишь транслирует «одобренные стили», об эклектике («оживлении мотивов мертвого прошлого») как творческом методе и т. п.

По мнению С. Харриса — и с ним нельзя не согласиться, — редакторы The Architectural Review едва ли знали о московском Суде чести