Теперь она повеселела. Похоже, ей свойственны быстрые смены настроения. Она словно бы демонстрировала свой блеск, пропуская его сквозь все новые и новые стекла. Официант принес ей чашку шоколаду. Она взяла ложечку и, пристально глядя на Лернера, принялась слизывать острым язычком сливки. Она сняла перчатки. Увидев, какие розовые у нее ладони, Лернер даже подумал, что перчатки она носит, чтобы защитить их нежную кожу. Мадемуазель Лулубу повернулась к молодому французу. Огромные глаза сидели выпукло, белки сверкали.

Интересно, что ей говорит француз? Лернер не думал, что тот способен на неслыханные откровения. Ведь так себе человечишка! Как сильно приподнимается в глазах окружающих благодаря этой женщине! Разговор за их столиком, похоже, течет свободно и безостановочно. По всему видно, что мадемуазель Лулубу из тех женщин, что умеют слушать.

За окнами было шумно. Улица гремела, тарахтела, там гудели клаксоны, щелкали кнуты, и на фоне приглушенного высокими стеклами суетливого шума внутри еще усиливалось ощущение уюта. Большой город тек мимо гремучим потоком, среди которого возвышались островки тишины. Даже громоздкие напольные часы под зеркалом не тикали, их забыли вовремя завести. Черно-белая парочка сидела в уголке около зеркала, Теодор Лернер находился по диагонали от них, возле выхода в вестибюль. Он старался делать вид, будто его взгляд безучастно блуждает по сторонам, тогда как он, словно шарик по наклонной плоскости, неизменно скатывался туда, где сидела Лулубу. Они все чаще встречались взглядами. Вскоре Лернер понял, что глаза его не слушаются. Он уже не мог отвести их от заветного столика. Между тем становилось понятно, что те двое разговаривают о нем. Оба кивали головами в его сторону совсем уже беззастенчиво.

И как же разрешится это напряжение между двумя концами диагонали? Может быть, оно так и останется навечно. Может быть, здесь имеет место особо заковыристый вариант магнетического тока, который притягивает два тела, но в то же время не позволяет им соприкоснуться? Лернера придавила многопудовая тяжесть. В условиях этого эксперимента он представлял собой беззащитную, пассивную особь. Он бесстыже пялился на них, и сам был предметом бесстыдного разглядывания, но дальше этого дело не шло. Чего он дожидался? Какого-то взрыва, который все разнесет, а его и ее, надо надеяться, бросит навстречу друг другу? Он посылал ей розы. Может быть, Александр давно поставил француза в известность и тот уже в курсе? Откуда в курсе? Ведь Лернер постарался не выдавать перед Александром своего интереса. Ну и что! Он же проныра, сводник! Кто знает, что он им там нашептал? Этот молодчик отточил свой вербальный талант на кучерах и гостиничных администраторах, заговаривая им зубы рискованными небылицами.

— Пускай его! — сказала госпожа Ганхауз, когда Теодор Лернер пожаловался на то, что Александр отрекомендовал его начальнику канцелярии адвоката Дрена, который уже давно знал Лернера, как американца и доверенное лицо семейства Мэллон из Питтсбурга.

— Такие противоречия полезны. Они придают вашей личности некоторую загадочность.

— Но неуклюжая ложь Александра заметна с первого взгляда!

— Людям нравится считать себя проницательными. Ну, разгадали они, что Александр блефует, и что из этого? Какая им от этого польза?

Так, может быть, Александр из любви к интриганству уже проделал подготовительную работу и эта игра в гляделки совсем не нужна?

Спасение пришло со стороны. Дверь завертелась, и в вестибюль вошла целая группа путешественников, ожидавших, вероятно, одного и того же поезда. Напряжение как рукой сняло. Пришедшие заслонили от Лернера противоположный угол. Сидевшие за столиком встали. Чары, погрузившие Теодора в безвременность, развеялись, и настал момент действовать. Мадемуазель Лулубу надела шляпку, опустила вуаль и завязала ее под подбородком. Выпрямив спину, как на параде, она прошествовала через зал. Народ удивленно расступался, пропуская ее. Она шла, словно никого не замечая.

Молодой французик внезапно появился перед Лернером и пододвинул себе стул. Грозное, вызывающее выражение исчезло с его лица. Мальчишеская физиономия светилась любезной улыбкой. Он хорошо говорил по-немецки, хотя и с явными галлицизмами и сильным акцентом. Настойчиво продолжая улыбаться, он тотчас же взял быка за рога:

— Месье, у мадемуазель Лулубу сложилось впечатление, что вы желали бы пригласить ее отобедать. Мадемуазель не имеет возражений и готова сегодня разделить с вами трапезу. Вы позволите сообщить мадемуазель о вашем согласии?

Лернер поспешил выразить свое согласие самым непринужденным тоном, хотя при этом все же немного заикался. Толпа незнакомых посетителей ворвалась в двери, как поток воздуха в сосуд с откачанным воздухом. Остальную часть сделки француз провел еще проще. О его денежных затруднениях, вызванных непонятной задержкой международного перевода, Лернер уже знал от Александра. Небольшой кредит, который он предоставит в распоряжение француза (не сейчас, а сегодня вечером, когда молодой человек познакомит Лернера с дамой), не имел ни малейшего отношения к оказанной услуге. Просто один воспитанный человек любезно выручил другого.

— В восемь часов, номер двадцать восемь, — сказал француз и легким шагом двинулся к выходу. По пути он ненадолго задержался у стойки администратора и обменялся с ним короткими репликами. Сейчас он уже так не нервничал, как раньше, и в следующее мгновение скрылся из виду.

При всем желании Лернер был не в состоянии вернуться к переписыванию бумаг. Он отправился в с вой номер и растянулся там на кровати. Сейчас он в полной мере ощутил пережитое за последние часы напряжение. За это время он выпил шесть чашек кофе и все равно чувствовал во всем теле свинцовую тяжесть. Наконец-то настало время отдать дань природе! Охотник может лечь и поспать, чтобы отдохнуть и восстановить силы. Ночь предстоит долгая.

Проснувшись от барабанного стука в дверь, Лернер увидел, что на дворе уже темно. В комнате было холодно, все тепло выдуло. Никак уже восемь? Нет, было еще только семь. Не надев башмаков, он направился к двери, в которую продолжали торопливо барабанить. Стучала явно женщина. Он приотворил дверь на щелочку. Там стояла госпожа Ганхауз, в пальто и шляпе, только что с поезда.

— Новости! — горячо зашептала она, как будто собиралась сообщить что-то замечательное. — Знаете, кого я отхватила? Никогда не догадаетесь: мистера Шолто Дугласа, собственной персоной! Так что теперь весь синдикат: Бурхард и Кнёр, господин Валь и остальные смутьяны — у нас в кармане! Вы проделали великолепную подготовительную работу. Не скромничайте, мой дорогой! Александр мне все уже рассказал. Эта черная жемчужина — отличный подарок для Шолто, он привык к ним в колониях. Сто марок за такую покупку — это неплохо! Нет уж, Теодор, даже не воображайте, что я, старая женщина, буду всегда за все отдуваться! Разочек можете и вы чем-то пожертвовать ради дела!

Скверную ночь пришлось пережить Теодору Лернеру! С тех пор как началась эта кутерьма вокруг Медвежьего острова, он только раз чувствовал себя так паршиво: когда врал Шёпсу, рассказывая тому байки, будто отправляется на поиски инженера Андрэ. Хотя, впрочем, нельзя было совершенно исключить возможность, что где-то они нападут на растаявший в воздухе след инженера. Никто ведь не знал, куда подевался Андрэ, значит, он мог оказаться где угодно. Так отчего было не поискать его на Медвежьем острове? А Шёпс в придачу получил бы материал для своих газетных полос, хоть и с некоторым запозданием по сравнению с остальными: ведь живой немецкий конквистадор гораздо более существенная пища для статьи, чем напрочь пропавший шведский воздухоплаватель. Жаловаться госпоже Ганхауз было бесполезно. Та с первого же момента их знакомства показала ему, что в деле осуществления своих планов всегда будет действовать без колебаний. Причем она вовсе не была похожа на какую-нибудь там Кримгильду или леди Макбет. Вокруг госпожи Ганхауз царила атмосфера рассудительности, здравого смысла, бодрой энергии, деловитости: ни у кого ни на минуту и мысли возникнуть не могло о нечистых махинациях и мелочном расчете. Если уж она решала, что, отправляясь в трудную экспедицию по жизненным джунглям, тот или иной мешок или тюк надо оставить и не брать с собой, то это никоим образом не означало легкомысленного отношения к важнейшим ценностям, а было вызвано просто трезвым пониманием вещей и общим жизнеутверждающим настроем. Она исходила из того, что так же думает каждый человек. Сама ни на кого не держала зла и полагала, что другие люди тоже не могут на нее обижаться. Кажется, она искренне в это верила. Лернер думал, что понял ее. "В этом случае у нее темперамент берет верх над рассудком".