попадают с неба, что бисер. А вот у бабушки, тоже миниатюрной, губы были вислые, и из-под них вечно торчали зубные протезы, придавая ей глуповатый вид. Оба старика носили очки в твердой металлической оправе – и если на дедушкин облик этот аксессуар особо не влиял, то бабушкиному лицу и глазам придавал иллюзию странной вытянутости, как будто ее голову что-то деформировало сверху, как ириску-тянучку.

Дед трудился в обувной мастерской («чеботарь», так он сам себя называл) в Озон-Парк[12]. Он рано вышел на пенсию, но по-прежнему шил много обуви: прекрасно сидящей на всех мужчинах в семье, но на ногах Кэти ощущавшейся странно неудобной, жесткой. Вся беда была в том, что сработанные дедом ботиночки, похоже, вообще не изнашивались и не рвались. В доме деда всегда водились острые ножи – для резки кожи и обточки подошв.

Когда врачи спросили ее о дедушке, она ответила:

– Он был милым человеком. Он делал обувь.

Они задали вопрос о бабушке, и она сказала:

– Моя бабушка умерла.

Врачи, похоже, не были полностью удовлетворены, услышав историю от ее матери, но, как ни странно, они по большей части игнорировали ее, зато часами могли твердить о Тиме и ребенке.

Бабушка держала по всему дому статуэтки Христа и разных святых, о которых знали, наверное, лишь религиоведы. Почти каждую стену украшало резное распятие, каждое – в чем-то отличное от других, и все вместе они были как исследование стадий мук Спасителя. На одном кресте Иисус плакал, на другом – раскрыл рот в беззвучном крике и обливался ярко выписанной кровью из ран, на третьем – казался почти что спящим, умиротворенным, невзирая на то, что все его тело алело.

Когда у бабушки начиналась мигрень, она снимала очки и терла глаза. Кэти делала ей холодные компрессы и придумывала какие-нибудь интересные, участливые ответы на неизменный вопрос о том, что нового в школе. Бабушка внимательно слушала, пока Кэти говорила о домашних заданиях, о балетных классах и уроках игры на скрипке. Семи минут монолога обычно вполне хватало, чтобы старушка крепко заснула, приоткрыв рот.

Бабушка с дедушкой шептались, а иногда и хихикали по ночам, слушая музыку на незнакомом языке. Ее смех порой казался очень притворным, неживым, а временами и вовсе звенел от отчаяния; его – мог заставить Кэти улыбаться за стеной, а мог и дрожи нагнать. Раз или два она слышала, как они вместе плакали. Если такое случалось даже во время ее спорадических визитов, как часто старики плакали в одиночестве?

В то последнее утро, когда Кэти проснулась и обнаружила, что дедушка стоит над ее кроватью, все началось с извинений. Он вытащил ее маленький чемодан из угла, где тот всегда стоял в выходные, и сложил туда всю ее одежду – справившись из рук вон плохо. Взглянув на часы, Кэти напомнила ему:

– Папа не приедет до одиннадцати.

Дедушка кивнул и сказал, что знает, и продолжил собирать вещи, но у него никак не выходило все правильно уложить. Тогда Кэти быстро оделась и помогла ему, радуясь, что сегодня сможет уйти пораньше. Не придется возвращаться в зоопарк, где деду взаправду нравилось смотреть лишь на то, как буянят обезьяны, швыряясь какашками в посетителей.

Он велел ей сидеть снаружи и дождаться отца, поцеловал ее в макушку – она никогда не любила чувствовать кожей головы его сухие старческие губы, но он всегда так делал, – а затем вывел ее на кирпичное крылечко с ржавым навесом. Сидя в обнимку с чемоданом, Кэти радовалась, что сегодня привычный шаблон хоть слегка надорвался. Ей не пришлось обниматься с бабушкой и целовать ей переносицу, глядя в вытянутые линзами глаза. Так, глядишь, и в следующий раз ее ждет что-то новенькое.

Удивительно, как быстро все внутри могло переворачиваться, переходя от одной эмоции к другой. Кэти продержалась около двадцати минут, скучая на крыльце и не совсем понимая, что привело ее сюда, почти жалея, что она не в зоопарке, где макаки бесят толпу. Макаки, если подумать, и впрямь смешные. Вскоре ее стало бесить то обстоятельство, что из-за ближайшего поворота показываются какие угодно машины, но только не отцовская. Одна на улице, Кэти чувствовала себя слишком незащищенной.

Дедушка запер дверь, но деревянный косяк давно подгнил. Его неоднократно чинили и красили, но шурупы и гвозди не могли спасти положение; защелку при большом желании можно было и отжать…

Врачи не хотели, чтобы она вспоминала. Ей, по их мнению, требовалась «терапия с чистого листа», по горячим следам взрослой жизни без оглядки на детство. Да и если кто-то даже заинтересовывался историей и просил ее выложить все, Кэти в ответ молчала.

Она вошла, чувствуя себя пристыженной, будто возвращаться ей настрого запретили (нет, ничего подобного дедушка не сказал, но были же у него какие-то причины спровадить ее), и крикнула:

– Отец пока не приехал!

Ей показалось, что она услышала какой-то ответ из спальни.

Врачи всегда спрашивали:

– И что же ты слышала? Попробуй вспомнить.

Нет, ничего не вспоминалось. Врачи, все как один, думали, что ее память подавлена по каким-то особо тяжким причинам.

– Что ты слышала? Что, что, что? – множился в ее ушах их вороний грай.

Бабушка лежала на кровати. Вставные зубы торчали изо рта, нижняя часть упиралась в подбородок – будто она собиралась откусить от огромного яблока. Ее очки лежали на полу – одна линза разбилась, вторая сверкала целехонька. Рукав домашнего ситцевого платья бабушки был чуть порван, тонкая дорожка розовой пены подсыхала на верхней губе, кровь заляпала грудь и живот. Делая теперь куда более осторожные шаги и навек запоминая эту милую старую женщину такой, девочка в жестких ботиночках продолжала идти вперед, очарованная единственным открытым глазом своей бабушки, который казался нормальным и очень живым без искажающих очков. Бабушка очень нравилась ей сейчас – вот только она умерла.

Едва слышный звук капающей воды привлек ее внимание к ванной. Кэти, не боясь и даже не испытывая чрезмерного любопытства, широко распахнула дверь. Резные подошвы скрипнули по мокрой плитке.

Психологи ожидали большего. Они хотели услышать содержательную историю об инцесте и жестоком обращении с детьми, о том, как дедушка гоняется за ней, пытаясь заняться с ней сексом. Но старик никогда и мухи не обижал.

Дедушка перерезал себе оба запястья и хорошо с этим справился: левое было разъято широко и красиво, а вот правое, господи, он много сил вложил в него и чуть не пропилил насквозь. Он был в одежде, мокрой от крови и воды в ванне.