Хлеба поменьше, это с первым он съедал много хлеба.

– Нечего есть – бери больше хлеба! – золотое правило общаги.

Насытился быстро. Пришла апатия, захотелось прилечь, отдохнуть, но он заставил себя встать, вымыл посуду. Это уже был рефлекс – посуду мыть сразу, протирать насухо мойку, чтобы не плодить «усатых-полосатых», приползавших табуном на водопой.

– «Тело» дает «тень», это – рефлекс! Глядя на тень – вспоминаешь о теле.

Желудочки скукожились, зарумянились, он подсыпал нарезанный лучок, морковку, специй добавил, помешивая деревянной лопаточкой. Пластмассовая, купленная на распродаже лопаточка при нагревании воняла формальдегидом, и он купил деревянную, с «нулевой теплопроводностью».

* * *

Уменьшил огонь, снял в кастрюле пену, собрал бурые лохмотья ложкой, луковицу очищенную опустил для прозрачности. Подсолил слегка, потому что позже, когда заправит окончательно, можно будет досолить или оставить так как есть.

Картошку крупно нарезал, солью перетёр, чтобы не развалилась при тушении, высыпал в чугунную жаровню. Туда же ссыпал кругляшки усохших желудочков, развёл сметану водой, добавил специй, залил в сковородку, довёл до кипения, вылил в жаровню. Поставил тушиться на медленный огонь.

Капусту вывалил в кастрюлю, довёл до кипения, огонь уменьшил, чтобы томилась она вместе с куриным мясом, отдавала вкусность, и он уже предвкушал её на языке.

Пора было переходить к десерту. Творог был рыхлый, водянистый. Мягкая пачка плохо открывалась, из неё капала блёклая водица, масса липла к пальцам клейстером. Он брезгливо справился с ней, облизнул пальцы – кислый творог. Ополоснул водой руки.

Полпачки творога разбавил столовой ложкой сметаны, абрикосового варенья пару ложек, щепотку корицы. Размешал, превращая в коричневатую кашицу. Как писали на банке кабачковой икры – «гомогенизированная», то есть – однородная.

Прошёл в комнату, присел на тахту, не спеша съел маленькими порциями, тщательно счистил со стенок сладкие остатки, коричневые крупинки корицы на зубах растёр. Ложку облизнул до чистоты. Из зуба выдавил кончиком языка кусочек абрикоса, мягкий, сладкий, вкусный, разжевал, зажмурился, представил его янтарную текучесть в варенье.

Посидел немного, понял, что вкус еды перебил десертом, вернулся на кухню, вымыл глубокую чашку, чувствуя усталость, тепло и сонную осовелость от обильной еды, употреблённой в один присест.

Жаровню он выключит через сорок минут, а щи пусть настаиваются часа полтора. Потом он разберёт курятину, снимет мясо с косточек, заправит картошкой, а через четверть часа – пассерованным лучком и морковкой. И опять оставит настояться, попреть с полчаса. Косточки утром пятнистому Шарику в пакете отнесёт, в гаражи напротив.

Стал смотреть новости.

Премьер-министр, из «красных директоров», возмущённо вещал с экрана, лицо наливалось густым томатным соком негодования, очки сверкали, как молнии. Сверху нависали коромысла с мохнатыми микрофонами.

– Пенсия – три тысячи рублей! Разве можно жить на такую пенсию? – пытал он у прилавка универсама опрятную старушку.

– Так мы давно уже не живём! – встрепенулась она. – Только прикидываемся.

Премьер развернулся круто, начальственно, уже и не слышал ответа, продолжая громогласно вещать на весь мир:

– Мы услышали сигнал и будем принимать меры! Первый этап – повышение на двадцать (он сделал ударение на это слово) процентов! – И покраснел лицом, чёрные, красиво уложенные, крашеные волосы выделились явственней. Вскинул голову, поспешил вперёд, вся свита метнулась следом. Плотная масса зашевелилась, забурлила, переплелась клубком червей, пропала с экрана. Благостная дикторша профессионально улыбалась, вещала очередную позитивную новость.

– Должно быть, вчера, прямым рейсом с Марса опустился на Землю! – подумал Алексей. – Или на Кассиопее какой-нибудь завербовался! – Выключил телевизор.

Пока доходила в жаровне картошка с курятиной, можно было почитать. Он отломил два кубика шоколада, стал его рассасывать, радуясь приятной горчинке, понимая его пользу, особенно в зимнее время.

Лёг на тахту, с удовольствием вытянулся и понял, как гудят натруженные ноги. В боку сильно кололо. То ли поджелудочная, то ли ещё что-то.

– Надо зубами заняться! – в который раз сказал он себе. – Да и вообще, в кои-то веки сходить к врачам, провериться. Всё некогда, как на войне, в окопе – лучше не высовываться, иначе убьют! Или врачи добьют, или болезни доконают, если начнёшь о них много думать!

Майка пахла рыбой. Он встал, прошёл в ванную, положил в пакет в стиральной машине. Поплескался под краном, освежился. Лицо горело после еды и готовки у плиты. Надел чистую майку.

Он раскрыл книгу, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Том был большой, под тысячу страниц, и такие книжки Алексей в дорогу не брал, держал для домашнего чтения.

Шаламова он ценил больше Солженицына, но об этом никому не говорил, потому что это было лично его мнение. Он прочёл «Один день Ивана Денисовича», «В круге первом» и «Раковый корпус», цепляясь глазами, спотыкаясь на оборотах речи, и в восторг не пришёл. «Архипелаг ГУЛАГ» осилить не смог.

– Может быть, это специально? Приём такой?

Рассказы Шаламова попадались в разных журналах на заре перестройки, а сейчас он «системно», смакуя, вчитывался в суровую правду страшных в безыскусной простоте рассказов. И понимал, какое чудо даровал людям Бог, уберегая Шаламова, и сопереживал, забывая о времени.

Это была гениальная литература, и он временами чувствовал слёзы, «подплывающие к глазам», щемящую горечь от вопиющей несправедливости происходящего на страницах.

– Наверное, наследственное! – подумал он, вспомнив отца, но как-то светло и легко.

«Достоверность – вот сила литературы будущего», – прочёл он в рассказе «Галстук». Задумался. Накрылся одеялом до подбородка, согрелся и незаметно задремал.

– Тепло помогает мне, и не так одиноко. Я и тепло – нас двое. Человек сам по себе – одинок. «Одиночество есть человек в квадрате», – вспомнил он фразу Бродского.

Как-то на канале «Культура», отходя ко сну, он посмотрел фильм о китайских каллиграфах и узнал, что некий Джен Сю написал много веков тому назад трактат «Излечение боли в желудке», но людей до сих пор восхищает не научная сторона трактата, а как высокохудожественно он поработал, и короткий резкий мазок кистью подчеркнул одиночество мастера-каллиграфа.

Открыл глаза. Оказывается, отключился почти на двадцать минут. Значит, долго будет засыпать, ворочаться, а утром трудно вставать. Завтра – пятница.

– «Страстная пятница». – Подумал и тотчас же укорил себя: – Не буди лихо!

И на удивление – сразу же уснул. После возни на кухне прилёг на левую руку и провалился в сон, как в тёплую яму.

Проснулся около трёх часов ночи. Во рту было сухо, язык деревянный, бесчувственный, царапал дёсны. Он увлажнил слюной рот.