и принимала это обхождение как само собой разумеющееся. Я вышел на улицу и подождал ее у канцелярии, пока она причешется. От скуки я начал рассматривать доску почета «Наши лучшие работники». Был среди них и Иван Сабина, ремонтник. Я обратил внимание на него потому, что в тексте под его фотографией была грубая орфографическая ошибка. Я показал ее Яне, но она усмехнулась и сказала: Ничего, здесь никто не знает грамматики. Его лица я тогда не рассмотрел, у меня не было на то причин, но сегодня утром, когда шел на работу, я внимательно рассмотрел фотографию. У него было узкое длинное лицо и сдвинутый на лоб замасленный берет. Я злорадно подумал: может, и на свадебной фотографии он будет в этом замасленном берете? Потом мне стало немного стыдно, я вынул огрызок карандаша и исправил орфографическую ошибку. Это было последнее мое вмешательство в то дело, которое, как я думал, меня не касается. И все показалось очень простым. А теперь, когда я далеко от остальных и могу спокойно размышлять, теперь мне кажется, что все это меня касается. Я пересыпаю лесок, а Дежо Выдра мне говорит: У тебя есть шанс победить в нашем соревновании. Мы ведем описок влюбленных нашей бригады, в конце подведем итог и победителю торжественно вручим премию — сердце из марципана. Все это началось, когда мы только организовали бригаду, и я тогда смеялся, а сейчас я представил себе, как ребята будут донимать меня, когда узнают, что мы с Яной вообще не встречаемся, хотя и давно знакомы. И тут же мне стало стыдно, что я уподобляюсь Эдо Яношу. Ну что ж, — подумал я, — она могла встречаться и с Эдо Яношем — ни ей, ни мне от этого лучше, бы не было.

Я пересыпаю песок — и вот уже иду с Яной по деревне. Сейчас приду, — говорит она, — мне нужно еще забежать на почту. Я пойду с тобой. Чего тебе там делать? Не знаю… я могу, например, спросить, сколько стоит срочная телеграмма в Бомбей… Она недоуменно на меня посмотрела: Нет, лучше подожди меня здесь. Я стал ждать ее, и не знаю почему, мне пришла в голову глупая мысль, что она может уйти от меня черным ходом. Почему ты такой грустный? — спросила она меня, когда я ее провожал. Я хотел сказать ей что-то резкое, сказать, что вообще ее не люблю, что просто внушил себе все это, хотел повернуться и уйти, но тут подул ветер и прядка волос упала ей на глаза. Она так смешно заморгала, и мне сразу показалось, что я очень ее люблю и мне будет грустно уезжать отсюда.

И вдруг в голову мне пришла идиотская мысль, настолько идиотская, что я всадил лопату глубоко в раствор и сломал ее, — ведь я могу вернуть Яну. Мне осталось учиться последний год, сразу после получения диплома мы могли бы пожениться. Родным моим будет все равно, они уже не беспокоятся обо мне. Делай что хочешь, — говорит мама, — самому придется жалеть, если сделаешь глупость. А отец скажет: Ты еще сопляк, но запрещать я тебе не буду. Только взвесь все хорошенько, ведь это на всю жизнь… Что ж, может, мне в Яне не все нравится, но когда я привезу ее в другую среду и буду влиять на нее…

Эдо Гаммер с удивлением посмотрел на меня, когда я схватил лопату и начал яростно кидать песок. Мы должны поторапливаться, не будем же мы здесь до бесконечности, — сказал я. Нужно поторапливаться, чтоб я мог поскорей вернуться, чтобы я мог ей все сказать. Вначале мне казалось, что все очень просто, но со временем я понял — так только казалось. Она не любила серьезных разговоров; все время, пока я ей это объяснял, у меня было чувство, что она расплачется или встанет и уйдет.

— Не сердись, — сказала она, — я не знала… что ты к этому так серьезно отнесешься…

— Как серьезно? — возразил я. — Я думал, что ты меня любишь.

— Люблю, — еле слышно прошептала она.

— Так почему же ты хочешь выйти замуж за него?

— Я и его люблю.

— Как ты можешь любить и меня и его?

— Сейчас я люблю тебя… но ты уедешь… потом я буду любить его.

— Ну, пока, — сказал я, — пойду.

— Не уходи, — попросила она.

А я сказал:

— Что мне здесь делать?

Потом я встал со скамейки, пошел к колодцу, вытащил полное ведро воды и поплелся с ним обратно к месту работы. Пройдя несколько шагов, я обернулся: Яна стояла в дверях канцелярии и смотрела на меня. Я поставил ведро и хотел побежать к ней, просить ее, рассказать ей, что я думал об этом серьезно, но она повернулась и быстро исчезла в канцелярии. А я нагнулся к ведру и жадно стал пить холодную воду. Я выпил столько, что вынужден был вернуться опять к колодцу и наполнить ведро.

— Зачем ты там таскаешь эту воду? — пропищал Дежо Выдра. Все сидели под кустами и горячо спорили.

— Этот еще хочет, чтобы мы построили забор, — сказал Эвжен Цемко и показал на Эдо Гаммера. — Он, наверно, думает, что мы можем делать чудеса.

— Здесь не нужно никаких чудес, — защищался Эдо. — Столбы уже поставлены, нужно только закрепить между ними плиты — всего-навсего.

— Всего-навсего!..

— Ну уж нет, я-то знаю, что работы здесь еще хватит. Придется работать сверхурочно, да и вообще темп надо повысить.

— С ума сошел! Кто это тебе будет работать после полудня? Это значит, мы будем только работать да спать.

— Как-нибудь выдержишь, всего-то несколько дней, — присоединился я к Эдо. Меня это как раз привлекало: работать да спать, не думать ни о чем, только работать и спать. В конце концов согласились все, хотя и не все охотно.

Несколько дней нас ничто не интересовало — только забор. Он рос днем и вечером. Когда я, усталый, ложился спать, он тоже рос, рос до гигантских размеров и делил мир на две части — на меня и на все остальное. И Яна оставалась по ту сторону забора: может быть, она ходила каждый вечер за молоком, может, прогуливалась по деревне — не знаю, сквозь забор мне не было видно.

Однажды кто-то принес воду, и я понял что если я хочу попасть к ней, то придется идти несколько сот метров вдоль всего забора. Я чуть было не завопил от радости. Мой пыл немного охладил Дежо Выдра.

— Вот что, я теперь плевал на все, — сказал он, подойдя к ведру с водой и бросая лениво рубашку