же нас ослепило солнце; от земли поднималось приятное тепло. Мы сели на землю. Не знаю даже, как и получилось, но я обнял ее за плечи, теребил пальцами ее волосы и приговаривал: «Милая моя, растрепанная головка». И еще что-то, чего уже я не помню. Помню только, что она была совсем близко, что стебли трав возвышались над нами, как небоскребы, и качались от слабого дуновения ветра и над нами синело небо — такое божественно-синее, как сказал бы Дежо Выдра, а на небе — ржавое солнышко…

В общежитие я вернулся уже вечером. К ней мы в тот день так и не пошли. С того дня я ждал каждый вечер ее за деревней. Она ходила в колхоз за молоком, приходила и уходила, но больше приходила — с каждым днем она была на несколько шагов ближе ко мне. По деревне я мог идти только рядом с ней, но, миновав последний сад, она перекладывала в другую руку маленький бидон из какой-то синтетики и мы долго целовались, если не появлялся автомобиль или мотоцикл. Однажды я проводил ее до дома, и она затащила меня к себе.

— Это он, мама, — представила она меня, — ты его помнишь?

Я смутился: ждал, что увижу высокую строгую даму — во всяком случае, такой она осталась у меня в памяти, — но увидел маленькую сгорбленную старушку с платком на голове. Я не сразу понял, что не она стала меньше, а просто я вырос.

— Ну, конечно, помню, — сказала она. — Куда это я дела свои очки? Без них и шагу не могу ступить. Батюшки, да кто ж его узнает, ведь он так вырос, и еще как! Если б я его встретила, наверняка не узнала бы. Ох, летит время, летит… Сколько прошло лет?..

— Садись, — предложила мне Яна.

— Янка, принеси ту малину, которую собрала пани Сабинова. Малина в чулане на полочке!

— Пани Сабинова ходила по малину и всю отдала Янке, — объяснила она, обращаясь ко мне, — говорит, у них некому ее есть, сын на военной службе, ну и принесла Янке, как будущей невестке, — она ее словно дочь любит. Подумать только, как бегут годы, но девушку это не должно огорчать — у нее еще есть время, может еще и другого найти. Хотя он и хороший парень, и получает неплохо, но работает простым ремонтником… Я ей и говорю: подумай, девочка, ведь это на всю жизнь, право, на всю жизнь, нужно хорошенько все взвесить, чтобы потом не жалеть…

— Вот малина, — сказала Яна. — Она тебе понравится, посыпь только сахаром, вот ложка.

— Спасибо, — пробурчал я. — Мне больше нравится так…

— И я больше люблю так… — сказала Яна и набила полный рот малиной.

— Нравится? Возьмите, пожалуйста, еще! — предложила мать.

— Правда, — подтвердила Яна, — возьми еще!

На больших ходиках раскачивался маятник: тик-так, тик-так, — они идут на шесть минут вперед. Откуда-то прибежала маленькая черная кошка, вертится, хвост трубой и чего-то у меня просит — тик-так, тик-так, — мне, пожалуй, надо идти. Правда, все равно опоздаю на вечернюю поверку. Ну, не торопитесь, пожалуйста, еще малины… Нет, в самом деле нет, мне пора! До свиданья! До свиданья, и приходите к нам, пока будете здесь работать! Право же, съешьте еще малины…

— Я тебя провожу немного, — сказала Яна.

Мы шли по тропинке.

— Здесь мы собирали малину, — сказал я немного погодя.

— Угу.

— Так ты выходишь замуж?

— Угу.

— Почему ты мне об этом не сказала?

Она смущенно на меня посмотрела и остановилась.

— Ну, мне пора возвращаться.

Дальше я пошел один. Вдоль тропинки было много малиновых кустов. Но малина была вся обобрана.

На другой день я вызвался ехать без колебаний. Больше никто не вызвался. Наконец согласился еще Эдо Гаммер, и то после моих уговоров. Мы взяли самое необходимое и сели на грузовую машину. Остальные нам махали руками, пока мы не скрылись за поворотом. Мы ехали почти два часа.

Останемся здесь на несколько дней, может, на неделю. Только мы двое. Будем жить в покосившемся деревянном бараке, в котором нет уже половины стекол. Мы должны помогать при изготовлении плит для нашего забора. Кроме нас, здесь работают еще двое. Это пожилые люди. Они работают не спеша. Один из них то и дело прикладывается к поллитровке, другой все время смотрит, сколько мы сделали, и при этом читает нам примерно такие стишки:

Ехал старик мимо поповского дома,

колесики у него поскрипывали.

Старик действует Гаммеру на нервы, он все время думает о том, что наши простаивают из-за того, что нет плит. А мне все равно. Я не верю, что мы успеем поставить забор. Иногда я облокачиваюсь на лопату и смотрю в пространство. Тогда Эдо смотрит на меня с упреком. Не думай о ней, — говорит он мне, — нечего из-за этого мучиться. Может, он прав, но я не могу справиться с собой; как только набираю песок на лопату и высыпаю его, душа моя наполняется воспоминаниями, песчинки рассыпаются и передо мной возникают разные картины. Я пересыпаю песок, а сам вижу себя у нее в канцелярии. Подожди минутку, — говорит она мне, — нужно тут закончить одну штуку, — и уже крутит ручку арифмометра. Ее движения расслаблены, но точны, а лицо такое строгое, сосредоточенное, что рабочий, который вошел в канцелярию, не осмеливается ее отвлечь — он уважительно стоит в дверях и мнет в руках шапку. Ну, что такое? — спрашивает она нервно спустя много времени. Потом приходит в себя я говорит: Ах, это вы, но ведь вы должны были прийти раньше, сейчас я не буду искать: рабочее время давно кончилось, и мне нужен отдых. Рабочий ничего не сказал, но в окно мне было видно, что он посмотрел кругом и что-то проворчал себе под нос. И тут я подумал: чего я здесь ищу? Ведь это не та Яна, это канцелярский работник. Когда она кончит, может, и меня спросит, чего мне надо. Однако она не спросила, а подошла ко мне и поцеловала. Она уже может это делать — рабочее время кончилось. И тогда она показалась мне совсем чужой.

В это время в канцелярию вошел пожилой мужчина, и Яна быстро повернулась к картотеке — будто что-то в ней искала. Вы еще работаете, Янка? — И он улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. — Наша Янка трудолюбива, как пчела, — сказал он, обнял ее за плечи и притянул к себе. Должно быть, это была отцовская ласка, но глаза у него горели, и я охотнее всего дал бы ему по морде, но Яна улыбалась