Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечеслова вошла с какой-то бумагой в руках.
— Вы уже слышали? — спросил Бурцев, взглянув в ее замкнувшееся лицо.
— О чем? — слегка вскинула она бровь.
Бурцев начал было объяснять — и замолк. Похоже, что его слова не доходили до нее. Она не прерывала, но и слушала как-то безучастно. Что же с ней творится?
Словно очнувшись, она подняла отстраняющий взгляд и протянула листок, который держала в руке.
— Вам — извещение, — холодно сказала она. — Вызывает Москва...
— Сейчас? — Бурцев глянул на телефон.
— Завтра... — ответила Вечеслова. — И говорить будете не отсюда, а с переговорной.
— Почему? — удивился Бурцев.
— Очевидно... частный разговор... — сказала Вечеслова, прямо глядя на него.
Бурцев вспыхнул и с преувеличенным вниманием стал читать извещение. Действительно, не трудно было догадаться, чей это вызов... Он успел забыть о коротеньком письме, которое отправил Ольге в первые же дни по приезде. Начисто забыл и о письме, и о ней самой... К чувству стыда примешивалось, однако, еще какое-то неприятное чувство. Он не хотел этого звонка — вот в чем дело! Но это же нечестно...
— Спасибо... — коротко сказал он и спрятал бумажку в карман.
— Быть может... — протянула Вечеслова, — будет лучше, если я заблаговременно подыщу другую квартиру?
— Для кого лучше? — почти зло спросил Бурцев. — Для вас? Тогда другое дело...
Вечеслова мельком взглянула на него и медленно пошла к выходу.
— Постойте... Я зачем-то вызывал вас... — остановил ее Бурцев. — Да!.. Разыщите мне, пожалуйста, Муслима Сагатова.
— Хорошо, — кивнула Вечеслова и, задержав на нем взгляд, вышла.
Вскоре вернулся Ильяс в сопровождении Таланова. За ними подоспел Муслим. Выслушав новость, он сдвинул набок тюбетейку и почесал за ухом.
— После свадьбы в трубы трубим, э? — заметил он, прислушиваясь, однако, к разговору Бурцева с Талановым.
— Что ж, идея прекрасная... признаю... — сцепив руки, как певец на эстраде, Таланов глядел на чертежи. — Но к чему это сейчас? В конечном итоге — напрасная трата времени...
— И вы совершенно не допускаете мысли... — начал Бурцев.
— Помилуйте, Дмитрий Сергеевич!.. — приподнял плечи Таланов. — Если это шутка, то неудачная. Конец квартала есть конец квартала. И он наступит тридцатого июня: ни днем раньше, ни днем позже... Осталось пятнадцать дней — какие же могут быть разговоры?
— Да, к концу квартала не успеть... — согласился Бурцев.
— А что, очень хороший проект, э? — вмешался Муслим.
— Очень, — ответил Бурцев. — И зарывать его в землю — преступление.
— Вы это совершенно серьезно говорите? — с интересом обернулся к нему Таланов.
— Совершенно серьезно... В здравом уме и твердой памяти... — Казалось, Бурцеву только и нужно было встретить столь категорическое отрицание, чтобы от его размягченности не осталось и следа.
Таланов с презрительным сожалением взглянул на него.
— Вы, кажется, еще не понимаете всей глубины последствий, если решитесь на подобный шаг, — сказал он. — Весь управленческий и инженерно-технический аппарат лишится премий за выполнение квартального плана; премии за станок мы также не получим, а это уже касается и рабочих; контролеры же Промбанка не преминут, я думаю, поприжать нас с фондом заработной платы... Но это — лишь материальные потери. А моральные? Мы подведем главк и министерство... Тут уж, даже приблизительно, трудно гадать...
— А давайте повернем вопрос иначе... — махнул рукой Бурцев. — Кого будет больше — пострадавших или выигравших? Полезно это для дела или нет?
— Я не силен в софистике, — отрезал Таланов. — Но полагаю, что люди — мало их или много — есть люди. Они работали!.. И не для того, чтобы их труд пошел кошке под хвост...
— Вы, очевидно, полагаете, что вы один — гуманист! — вскипел Бурцев. — С подобными взглядами мы сто лет топтались бы на месте, располагаясь табором перед любым препятствием. Но в известной формуле, кроме труда, говорится еще и о способностях!
Спор начал переходить в перепалку — и ничего не разрешил. Разошлись, договорившись собрать назавтра заседание партийного комитета.
Внеурочное совещание у директора не скрылось от сотрудников заводоуправления. Из конструкторского бюро потянулись слухи: что-то случилось! Установилась напряженная атмосфера...
Пообедав в ресторане, Бурцев возвращался домой. Машину он отпустил, чтобы пройтись пешком и успокоить нервы. Неприятностей хоть отбавляй. А в довершение всего — этот вызов на переговорную... Неужели Ольга вдруг надумала приехать? Как это было бы ненужно и глупо...
Блестел асфальт, на глазах высыхая после поливки. Блестела сочная, еще не совсем запылившаяся, листва акаций и лип. Блестели глаза двух девушек, легким шагом прошедших мимо; блестели их голые ноги и плечи, отполированные загаром. Просторно сияло южное лето. Лишь на душе у Бурцева было смутно.
В коридоре, щурясь после яркого света, Бурцев остановился. Дверь в комнату Эстезии Петровны была приоткрыта. Она вполголоса напевала своим грудным глубоким голосом:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Погоди немного,
Отдохнешь и ты...
Бурцев заглянул в дверь. Эстезия Петровна сидела, обхватив широко раскинутыми руками столик и прижавшись щекой к клавишам пишущей машинки. Почти кричащим отчаянием дохнуло на Бурцева, и он затаил дыхание.
Наконец Эстезия Петровна упрямо тряхнула головой, и пальцы ее с остервенением обрушились на клавиши.
Бурцев постоял и, неслышно ступая, пошел к себе. Он остановился у окна спальни и закурил. Предвечернее желтое солнце освещало захламленный пустырь напротив и трехэтажный недостроенный дом, принадлежащий заводу. Неуютно оплетали дом безлюдные строительные леса...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
У Эстезии Петровны портился характер...
Утром она отругала — за плохо напечатанные документы — Симочку. Затем ее гнев обрушился на Кахно. Он уже второй раз прибегал к ней.
— Брильянтик мой, — говорил он умоляюще. — Посмотрите... Фондовое извещение на лес... Может, где-нибудь затерялось у вас
