— У меня есть... — ответила она. — Ты хороший все же, Димчик... Прости... Но мне трудно с тобой... Рядом с тобой я как-то особенно чувствую свое ничтожество... Нет, нет, дорогой, это не ты виноват. Это — во мне самой!.. И вот, я понимаю, что никогда не смогла бы отделаться от этого чувства....Но нельзя же так жить, правда?.. Ты все работаешь, думаешь о чем-то, тебе все ясно впереди. А я ничего особенного и добиваться не хочу, живу — и все... Ты не сердишься на меня?

— Нет, Оля, нет!.. — взволнованно сказал Бурцев. — Сейчас ты, может быть, честнее меня... И я от всего сердца хочу, чтобы ты была счастлива!..

— Спасибо, Димчик, целую тебя... — с каким-то поспешным облегчением ответила она. Бурцев почувствовал, сколько напряжения потребовал от нее этот разговор — честный, без уверток. Он был благодарен ей, и в то же время ему было жаль ее, словно он обидел ребенка.

Когда Бурцев вышел на улицу, начинало темнеть. Резкий ветер ударил ему в лицо, запорошив пылью глаза. Бурцев взглянул на небо. Похоже было, что собиралась гроза.

— Гони, Миша, на завод, — сказал он, усаживаясь рядом с шофером.

Как и предполагал, Бурцев приехал на завод с опозданием. Собрание шло в сборочном цехе. Люди расселись где попало — на верстаках, на ящиках, на полу. Жестким светом сияли сильные электролампы. Гудели вентиляционные трубы. Но духота не развеивалась. Маслянисто блестели потные лица... Бурцев, невольно пригнувшись, прошел по пролету и сел на свободный стул за небольшим столиком, который был покрыт куском линялого кумача. Никто не обратил на него внимания.

За столом поднялся Чугай, председатель завкома, — тощий, длиннорукий, с неопрятно отросшими волосами. Бурцев с первого дня невзлюбил его. Просматривая вместе с ним коллективный договор, Бурцев убедился в его подобострастной готовности отступиться от любого пункта документа.

— Това-а-арищи!.. — говорил Чугай, разведя длинными руками. — Куда‑а это годится? Мы обсуждаем кардинальный вопрос передовой техники, а вы сводите на шкурные вопросы. Попрошу выступать по существу...

«Ах ты, сколопендра бесхребетная!.. — зло подумал Бурцев. — Поистине, когда такой субъект повторяет верную мысль, даже тогда он лжет...»

К столу вышел кряжистый старик в серой диагоналевой куртке. Разгладив желтоватые прокуренные усы, он достал из футляра очки в стальной оправе, не торопясь надел их, оглядел цех...

Бурцев с интересом приглядывался к нему. Он тронул за плечо сидевшего впереди Муслима.

— Кто это? — шепотом спросил он.

Муслим осторожно отодвинул назад свой стул и нагнулся к Бурцеву.

— Акимов... Иван Савельевич... — сказал Муслим. — Из старых мастеровых... Золотые руки, э... Мастер-инструментальцик.

— Я, товарищи, старый человек... — начал Акимов негромким глухим голосом. — Если что не так скажу, извиняйте... Тут вот много говорили: премии, не премии... Инженеры говорили, опять же — наши рабочие... А товарищ Чугай и вовсе не постеснялся, пустил «шкурника»...

— Товарищ Акимов, попрошу по существу! — приподнялся Чугай.

— Молчать!.. — неожиданно вырвалось у Бурцева. Голос его гулко отдался в просторном цехе. Рабочие зашевелились, вытягивая головы, присматриваясь. Послышались смешки, некоторые стали перебегать поближе к столу.

— Продолжайте, Иван Савельевич, — сказал Бурцев, с бешенством глядя на растерявшегося Чугая.

— Я что хочу сказать... — Акимов снова разгладил усы, пряча в них усмешку. — В старое время нас, инструментальщиков, слесарей-лекальщиков, было — по пальцам сосчитать... Но опять же, какой это был народ, — кудесники! Взять, скажем, плитки Иогансона... От века из Швеции ввозили их. Каждая плиточка — на вес золота. И ведь драли, сучьи дети, — потому — секрета ихнего никто не знал. Да‑а... покуда не взялся за дело золотой человек, мастер божьей милостью — Кушников, Николай Васильевич. «Как-так, — думает, — прежде, до революции, с нас драли шведы, теперь опять же дерут». Стал доискиваться секрета, да и нашел. Да... Собрал мастеров, — кривой Левша у них в подмастерьях бы ходил, — нас, молодых лекальщиков, набрал, поставил артель на Петроградской стороне — «Красный инструментальщик»... Да‑а... Стали работать. Сказать артистически, так у скрипача пальцы пришлись бы грубыми для той работы!.. На чугунную доску-притир насыпали абразивный порошок — и плиточкой, полегонечку, туда-сюда, туда-сюда... Подвигал, поставил под микроскоп, посмотрел — опять двигай. Снимать-то надо сотки микрона!.. Опять же, чуть задумался, нажал сильней — каюк! Либо совсем запорол — не липнут плиточки друг к дружке, либо — точность не та, в низший разряд пошла плитка. Да-а... Флигелек маленький, темный, холодный... Денег имели всего-ничего, не то и свои докладывали, а вот — работали... — Акимов снял запотевшие очки, протер их платком, степенно водрузил на место и взглянул на собравшихся в цехе. — Я что хочу сказать, — повторил он, подняв желтый от табака палец. — Какой интерес имели те мастера? Корысть?.. Нет, товарищи мои милые, имели они свою рабочую гордость! Да-а!.. Присказку имели — «держу марку!». Слышу — и нынче иной молодой сбрякнет то самое, да ядрышка слов, видать, не раскусил... Извиняйте старика, разбрехался... А о новом станке скажу: не честь нам опускаться до низшего разряда, гордость рабочую надо блюсти... держать марку!..

В цехе зааплодировали, зашумели: «Правильно, Савельич!..» Акимов, сняв очки, уложил их в футляр и степенно, по-стариковски, пошел на свое место.

— Слыхал старую гвардию? — наклонился Бурцев к Муслиму. — А мы сидели размазывали...

— Слыхал, слыхал... — заворчал тот. — Не спеши, э... Это одна ладонь, послушаем, как об нее другая ладонь хлопнет...

Шум в цехе продолжался. Стали возникать водовороты отдельных споров. Бурцев взглянул на Чугая и знаками предложил ему вести собрание. Тот с готовностью вскочил, затряс колокольчиком.

— Кстати, где Таланов? — спросил Бурцев, вновь наклоняясь к Муслиму. — Я что-то не вижу его...

— Выступил и уехал, — ответил Муслим. — Заболел, э... Печень...

— Все свое тянул? — поинтересовался Бурцев.

— У перепелки одна песня... — кивнул Муслим.

— Попрошу организованно!.. — взвыл Чугай. — Кто хочет? Вы, Коршунов? Давайте...

У стола, теребя кепку, остановился слесарь-сборщик Коршунов. Синяя майка-безрукавка рельефно обтягивала его мускулистую грудь.

— Товарищи, что же это получается? — начал он ломким металлическим голосом, склонив лобастую