то время исканиями в области языка. Он тотчас же извлек пользу из моего знания украинского языка и предложил работать с ним над «таблицей шумов», как он называл азбуку, пренебрегая гласными, которые были по его мнению женственным элементом в речи и служили лишь для слияния мужественных шумов. Присутствовать хотя бы в качестве фамулуса в лаборатории, где искался камень мудрецов, – я с радостью согласился.

Было в манерах Велемира, что-то от танца, о котором мечтал Ницше: «Выше подымайте сердца ваши, но не забывайте также и ног». В равной степени относилось это также к лицу Велемира. Сосредоточенная мрачность, ограждавшая, как маска, его духовный мир, готова была мгновенно расцвести в улыбку, разрешающую и рождающую, когда он оставался один и находил (Эврика!..) или когда разговор сводился на интересовавшие его темы, в сфере которых постоянно находился его бодрствующий, творящий ум.

С этих пор повелось у меня за правило ездить к Хлебникову по утрам и бродить с ним до ночи. – Совсем поздно усаживал я его на трамвай N 9 у Страстного монастыря и уже вскочившего на подножку трамвая преследовал неистощимыми вопросами.

Тут часто происходила такая сцена.

Хлебников берется свободной от перчатки рукой, которую снимает для прощания, правой рукой за ручку трамвая и, не перенося холода отдергивает ее, выпуская из рук металлический прут.

Ждем следующего и, – так как прощаться приходится в самую последнюю минуту и Хлебников хватает прут не защищенной рукой, – повторяется несколько раз то же самое: – Хлебников остается.

Трамваи перестают ходить. Я решаюсь сказать ему это.

– Проще всего было идти пешком – спокойно отвечает Хлебников, – в ходьбе он был неутомим.

– Я провожу вас.

Я провожал его, как и следовало, до самого конца линии – верст 15 и возвращался к себе на Арбат, когда уже серело. Грохотали извощики. Я не жалел. Хлебников тоже, кажется. Он просто не замечал этого.

Собрались мы как-то к о. Павлу Флоренскому.

Здесь надо оговориться. Виктор Владимирович заложил начало обществу «317» – это одно из его магических чисел. 317 плюс – минус 48 равно 365, числу дней в году, единице времени, году, земли и т. д. (см. сборник «Войны», «Временник» № 4 и др.)[3].

317 было число Председателей Земного Шара. Я вступил в их число одним из первых и вышел только в 1917 году, когда Хлебников обратил его в кунсткамеру, записывая в Председатели то Вильсона и Керенского, то Али-Серара и Джути, только потому, что это были первые арабы или абиссинцы, каких он встретил, то христианских братцев из Америки: м-ра Девиса и Вильяма.

«Общество быстро развивается и крепнет», пишет в это время Хлебников, «особенно живописна подпись Али-Серара» («Временник N 4», изданный Василиском Гнедовым). Это объяснялось стремлением Хлебникова к идее интернационала, а также говорило о широте его плана, когда он вводил туда такое разнообразие индивидуальностей, профессий, наций, дарований. Он знал, конечно, что это далеко от «настоящего», от истинных Председателей и занимался скорее этим, как игрой. Это было важно для него, как знак в будущее, как пророчество – и все средства и фигуры в игре были хороши.

Однако, возвращусь к первому дню существования «317». Собрались на Воздвиженке, где жил тогда Золотухин.

Что это были за великолепные вечера у Золотухина!

Мы доставляли сырой материал наших работ над шумами, (Золотухин потом тоже присоединился к работе), а Хлебников потом едва касался их и из сырой земли всходили и на глазах зацветали живые ростки и цветы и лицо его при этом тоже зацветало.

Золотухин говорил:

– Я уверен, если бы свесить в этот момент Хлебникова, – вес его должен быть меньше обычного! – таким одухотворением дышала вся его громадная фигура.

В то свежее время Хлебников еще верил в реальное значение своего общества, он надеялся путем печати и корреспонденции привлечь в общество лучших людей своего времени и, установив связь по всему земному шару, диктовать правительствам Пространства.

«Захватить в руки Государства Времени лучших людей.

И таким образом заставить Государство Пространства считаться с Государством Времени.» (Из его письма).

Хлебников даже мечтал иметь центральную станцию, где бы могли происходить «слеты» 317-ти, а также совещания путем телефонов, радио и прочее. Место постройки этой станции он намечал на одном из островов Каспийского моря, куда мы с ним однажды из Астрахани должны были поехать, захватив с собою опытного инженера – архитектора, который после должен был представить проэкт постройки такой усовершенствованной станции; за отсутствием «инженера» поездка не состоялась.

Итак, Хлебников решил предложить вступление в «317» некоторым, по его мнению, близким «идее Государства Времени», лицам, в том числе Вячеславу Иванову и о. П. Флоренскому.

В этот же вечер – 29 февраля 1916 г., в Касьянов день отправились мы вдвоем с Хлебниковым к Вячеславу Иванову. Кажется, он дал свою подпись на опросном клочке Хлебникова, во всяком случае вечер провели хороший и серьезный.

Вячеслав Иванов любил и ценил Хлебникова, только жалел, что тот уходит от поэзии и увлекается своими «законами», хотя самому ему идея Хлебникова: свести все явления к числу и ритму и, найти общую формулу для величайших и мельчайших и, таким образом, возвысить мир до патетического – была близка.

Вскоре собрались и к Флоренскому. Хлебников, я и Кухтин.

Всем бывшим в Сергиевом Посаде известны блинные лотки. Не успеете вы заглянуть в крашеный (Юоновский) монастырь, вас выволакивают с ковровых санок торговки блинчиками и зовут куда-то направо в Яр.

– Одиннадцатый.

– Восьмой.

– Тринадцатый. Не позабудь тринадцатый. Этого только и нужно было Хлебникову.

Возглас: «Тринадцатый,» вышиб его из санок.

(Тринадцать было его любимое число).

Еле уговорили мы его побывать все-таки в храме и тотчас же спустились в тринадцатый. Уселись. Спросили традиционных блинчиков.

И вдруг, – цыганка. Да какая: тощая, глаза угольями, точно у Рублевских древних икон лицо. И прямо к нам. Меня по голове погладила, назвала «сироткой» и хотя это было ни с чем несообразно, – я это внутренне почувствовал и принял.

Потом к Кухтину, что то насчет его щеголеватой святости.

Виктором Владимировичем она занялась обстоятельно… Во-первых, совершенно неожиданно для нас, назвала его «комерческим характером», – я уже заподозрил было ее ясновидение – потом что-то «о голове, которую он бросает, а сам ее за пазуху прячет».

Чем дальше она говорила какой то захлебывающейся скороговоркой, как бы не по своей воле, гипнотизируя наше внимание, именно этим медиумизмом каким-то, и выпаливала прямо откровения о нем, держа нас все время в напряжении, наличность которого определилась, когда она ушла.

Кончила тем, что еще раз посмеялась