смерть пришла!» — подумал Кузнецов. И такая его взяла досада, что схватил он свою походную радиостанцию, которую берёг и лелеял всю войну, и обрушил её на ненавистные каски со свастикой.

Но в это время над головой радиста взвизгнули пули, ударили в потолок, и его засыпало штукатуркой, словно он попал под пыльный душ. Всё скрыло белой пеленой.

Это ворвался во двор советский танк и, поворачивая башню, стал сметать фашистских солдат с окон и карнизов пулемётным огнём.

Появление его было для них полной неожиданностью. Фашистский радист долго ломал голову: на каком это шифре переговариваются русские радисты? Учён был, хитёр немец, а казахского-то языка не знал. Всё слышал, а ничего не понял и не успел предупредить своих, как в тыл им прорвался наш грозный танк.

Опоздай он на минуту — погибли бы наши герои.

Это был командирский танк самого Узденова, других не было под рукой.

Когда контратака была отбита и Кузнецов пришёл в себя, он больше всего жалел, что сгоряча разбил свою радиостанцию о фашистские головы.

— Ничего, была бы своя голова цела. Рацию новую наживём, дружба, — утешил его Узденов и, деловито оглядываясь, тут же спросил: — Нет ли здесь местечка, откуда стрельнуть по рейхстагу?

Джафарова удалось спасти, раны его оказались не смертельны. Кузнецов остался в Берлине, а Джафаров поехал домой, порядочно заштопанный докторами, но живой и весёлый. И всю дорогу пел.

Интересная это была песня: слова казахские, а мотив рязанский.

Многим было любопытно, о чем поёт в ней казах, но он не мог перевести точно и всё ссылался на своего дружка Кузнецова, оставшегося на службе: вот тот бы точно перевёл.

— Одним словом, про дружбу, хорошая песня!.. — говорил Иргаш и снова пел.

Тайна Юля Ярви

Любите ли вы сказки? Кто их не любит! А вот разгадывать их таинственный смысл не каждый умеет. В иных такие скрыты загадки, что не сразу догадаешься.

Был на войне случай, когда от разгадки сказки зависели жизнь наших лётчиков и военный успех.

Передаю рассказ одной лётчицы, записанный мной на фронте.

…Однажды я получила задание отвезти на связном самолёте военного инженера Шереметьева на озеро Юля Ярви. На этом озере, недалеко от передовой, был подготовлен тайный аэродром «подскока» — для заправки горючим наших самолётов, которые могли бы отсюда разбомбить базу фашистских подводных лодок, скрывавшихся в одном из северных фиордов Норвегии, где-то вблизи Киркенеса.

Проверив толщину льда, длину и ширину укатанной взлётной полосы, готовность аэродромной команды к приёму и отправке самолётов, инженер радировал в штаб условное «добро», означавшее, что бомбардировщики могут вылетать.

— Вот и отлично! — сказал он, потирая руки. — Отсюда наши птички клюнут в темечко подлых фашистских акул, которые топят наши корабли, чтоб им неповадно было. Хороший аэродромчик. Незаметный, укрытый среди лесов и скал, даже уютный такой!

— Ну, знаете, — сказала я, — природа здесь коварна. Ледовитый океан рядом. Сейчас вот ясно, а через час как дохнёт туманом, как дунет снежным ураганом, смешаются земля и небо. Да и озёра здесь с капризами. Среди зимы, в самые морозы, вдруг на них вода может проступить, и самолёты застрянут в наледи, как мухи в меду. А иной раз лёд вдруг начнёт оседать и трескаться неизвестно почему.

— Это водяные балуются, — отшутился Шереметьев.

Не задерживаясь, вылетели мы обратно на базу. И, словно я накликала беду, внезапно нас захватила такая снежная буря, что лететь стало невозможно. Поскорее повернула я на Юля Ярви, но аэродрома уже не было видно. Перед глазами крутились белые космы свирепой метели. Ветер бросал лёгкую машину, как беспомощную птицу.

Каким-то чудом я всё же посадила самолёт на лёд озера, очевидно в его дальнем, нерасчищенном углу.

На наши призывные ракеты никто не явился. И, закрепив машину штопорами, мы отправились искать жильё аэродромной команды. Метель могла и утихнуть через час, и разбушеваться на неделю.

Долго шли мы на ощупь вдоль скалистых берегов и так упарились в меховых комбинезонах, что хоть ложись прямо в снег да отдыхай. Вдруг почуяли дымок. Значит, жильё близко. Но берег был так извилист, что мы долго ещё бродили, пока не наткнулись прямо руками на какое-то бревенчатое строение.

— Эге, да это водяная мельница… Вот колесо. Вот плотина, вся в сосульках! — воскликнул Шереметьев. — Значит, мы идём по какой-то реке?

— Вот так история! — смутилась я. — Здесь все озёра связаны протоками, и мы ушли куда-то в сторону.

— Сейчас узнаем. Вот жильё мельника.

Шереметьев забарабанил в дверь бревенчатого дома, в окнах которого мерцал свет. Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка и, увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В её янтарных глазах мелькнул испуг, и, казалось, они засветились, как у кошки. Снежинки таяли на её смуглом, скуластом лице и осыпали чёрного оленя, вышитого на зелёной вязаной кофте.

Схватившись за рукоятку финского ножа, висевшего на ремне в кожаных ножнах, она кивком головы, украшенной только жгутом жёлтых кос, пригласила нас войти.

Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней, как медведь, ничего не опасаясь, а я почему-то схватилась за пистолет, засунутый за борт комбинезона.

Мы вошли в избу и сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов. На лавке, греясь у жаркой печи, сидел старик и чинил сети. На нас повеяло таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет.

— Мир этому дому! — пробасил Шереметьев.

Старик уронил сеть и медленно приподнялся.

— Русские? — удивился он. — Вы кто — победители или пленники?

— Какие пленники? — схватился за пистолет Шереметьев. — Разве мы на чужой территории?

— Русские вернулись! Ты видишь, внучка, они вернулись. Я всегда говорил: Печенга — русская волость!.. Так это ваш самолёт гудел над озером Бюля Ярви?

— Разве это не Юля Ярви? Вот досада! Я ошиблась и промахнулась километров на десять…

— Хорошо, что вы не промахнулись метра на два при посадке! — проворчал Шереметьев.

— Мужчина и девушка? Кто вы? — Старик вдруг шагнул и ощупал меня и Шереметьева руками.

И тут мы увидели, что он слепой.

— Русских не было с тех пор, как я ослеп! Давно, давно. Последним русским гостем был у меня профессор с большой бородой. Он собирал руны. Я пел — он записывал. И за сказки подарил мне самовар! Теперь самовар напевает мне сказки в непогоду. Вы слышите?.. Импи, ставь-ка его на стол!

Девушка ответила что-то сердито по-фински и ушла в горницу, откуда пахло глаженым бельём и лёгким угарцем от утюга.

— Постойте, девушка! Куда вы? Какое