Проснувшись, Григорий одним прыжком спрыгнул с печи, поймал жену, на миг прижал к себе. Достается бабе — и впрямь такое хозяйство не по ней одной. Но, ни слова против за все время жизни с ней он не слышал. Оно и неудивительно — у арабов женщина, сказавшая хоть слово против законного мужа, может быть изгнана из дома, а то и забита камнями. Женщина — не человек. До сих пор Григорий помнил страшную, леденящую душу историю, как дуру-девку, нагулявшую брюхо от стоявшего недалеко на заставе казака, родной отец отправил к колонне со связкой гранат в руках. И ведь пошла! Пошла, ни слова не сказав! Вот так вот — на Востоке. Здесь он это не рассказывал никому — незачем было местным знать это. Все равно — не поймут ничего…

Пожрал, чего на столе было. Казацкая похлебка в это время — с картошкой и мясом соленым, солониной. Холодец вчерашний доел. Иногда рыбка на столе бывала, рыбы в Дону всегда водилась, во всех станицах казаки рыбалили — но сегодня рыбы не было. Раньше к этому времени в куренях последнее подъедали, холодильников то не было, а подвал холодный — сбережет ли? Солонину делали, разносолы закатывали. Осенью муку мололи на мельнице. Сейчас то проще — электричество кинули — вон столбы по степи стоят. К Екатеринодару едешь — элеваторы у Дона, ажник небо закрывают. Железных дорог понастроили, паровозы ревут. Гутарят, что до самой Вешенской скоро дорогу тянуть будут, чтобы значит, можно было прямо от дома на паровозе ездить, куда тебе надо[56].

Когда на пороге куреня робко засерел рассвет, Григорий вышел на баз, по-хозяйски оглянулся. Скотина конечно на его базу была, как без скотины — но кое-кого не было. Не было лошади, а вместо нее гордо красовался своими красными стальными боками почти новенький Алиссон-Чамберс 38. То есть тридцать восемь лошадей, не одна целая упряжка, считай почти тринадцать! Вот до чего казаки дожились — раньше коли есть тройка лошадей — богатый курень, если десяток — к дочери со всего Дона свататься будут. Ну а если сотня…

А тут — тридцать восемь. Правда, норовистые коньки те, вчера почитай до ночи с проклятым магнето провозился. А ну как откажет — за ремонтом почитай в самый Екатеринодар посыпай, там то дадут рахунку[57]. А времени сколько займет?! А то, что самая пахота, а ему не то, что себе — и людям надо вспахать. Нонче день известно — год кормит…

Подойдя к трактору[58], Григорий погладил облицовку капота — совсем как норовистого коня успокаивал. Где-то на дворе шумно нахлопал крыльями, закричал петух, ему отозвались, закулдыкали рано слетающие с насеста куры. Петухов у Григория в хозяйстве было два — молодой и старый. Старый пока был сильнее.

— Ну, что… — сказал казак скорее сам себе — кубыть и ехать пора.

Трактор заводился рывком длинного, измочаленного троса, а перед этим надо было накачать в цилиндры топлива, и еще не факт что заведется с первого рывка. Пускай и лето почти — а все равно трактор штука норовистая. Как зимой хворост с порубок вывозил — так совсем не заводился. Пока завел, раз пятьдесят дернул, не то, что замерзнул — пар валил, кубыть сам на себе воз этого хвороста на себе до куреней и дотащил. А сейчас заведется, раз-два и заведется, если магнето опять дурить не начнет.

Проверил масло, бензин — его здесь по старинке называли «гас» как керосин и продавали в бочках, проверил проклятое мангето — хотя как его толком проверишь. Накачал бензину — даже подсосал через шланг. Посмотрел — там была такая штука, колбочка вроде — бензин чистый. Неспешно размотал длинный трос, навернул на руку.

— Ну, выручай родимая…

С первого раза трактор только чихнул, со второго не лучше, зато с третьего, как еще бензину подсосал — запыхал, родимый, едва руку успел убрать. Вот и ехать можно. Плуг — длинный, шестилемеховый, земля донская жирная, мягкая, не то, что на Востоке, где и четырехлемеховый еле тащится — был подцеплен еще вчера, так с ним и загнал на баз. А смысл его отцеплять, коли завтра опять пахать?

Из-под колес полохнулись, хлопая крыльями куры, бодрый рокот тракторного движка горохом рассыпался по улице. Спрыгнув с кабины, Григорий пошел к воротам — они у него были богатые, стальные, на засове, отодвинул тяжеленный засов в сторону, ногой толкнул ворота и …

Вот те на…

— Здорово казак…

Круглоголовый, крепкий, не толстый, а именно крепкий как двухгодовалый бык, войсковой старшина[59] Петр Назаров внимательно смотрел на было-к опешившего Велехова. За ним, но на расстоянии гуртовались несколько атаманцнев[60] и попыхивали дымком два автомобиля-внедорожника. Богато Круг живет, богато…

— Здравия и вам, господин старшина.

Назаров осмотрелся — по-волчьи, поворачиваясь всем корпусом. Григорий знал, отчего это — британская пуля пометила, давно еще, при штурме Багдада, во время уличных боев. С ним тогда был и вахмистр Пантелеймон Велехов, дядя Григория, они воевали бок о бок. И Господь рассудил — пулемет Льюиса ударил из какого-то дворика по потерявшим на секунду бдительность казакам. Обоих сшибло с коня — только Назаров выжил. А его дядя — нет.

Пометила тогда казаков судьба. Вот те крест — пометила.

— Али на баз не пустишь, хозяин?

— Доброму гостю завсегда рады… — отозвался Григорий

Отношения с кругом у него были… не ахти. Отрезанным ломтем был Григорий — свой среди чужих, чужой среди своих. Н детей, никого… и с детьми то как то не получалось, у других полон двор, у него ничего. Не даром «Арабом» кличут — араб он и есть араб. Чужой, не казак.

— Что хозяйка не выходит? — поинтересовался старшина, без задней мысли

— Не принято это… — глухо ответил Григорий — когда чужой казак в доме, жинка показываться на глаза ему не должна. Обычай такой у арабов.

— Так мы ж на Дону.

— Оно так…

Разговор не клеился…