* * *

Пожар удалось погасить только к середине следующего дня.

Итог: четыре полностью уничтоженных стратегических бомбардировщика и шесть — поврежденных с разной степенью серьезности. Сильно повреждена новейшая военная база. Сорваны учения, сорвана работа по новейшим средствам поражения воздушного базирования.

После того, как за поврежденным ангаром нашли одного часового с ножевым ранением и одного — с дыркой в черепе, стало понятно, что на базу был налет. К закату — недалеко от базы нашли брошенный кем-то грузовик, в котором были мешки с рисом. К вечеру — удалось найти и поврежденную часть забора с явно перерезанной проволокой.

Было похоже, что все участники налета погибли.

Мирзу отправили в больницу. А как только он поправился — перевели в тюрьму. Газеты сообщили, что террористы — совершили налет на русскую военную базу с целью совершения диверсии. Остался жив их сообщник внутри базы, крымский мусульманин, которого будет судить трибунал.

Весна выдалась дружная, теплая. Казалось — еще вчера за стенами куреней лютовала метель, а на Дону лед был таков, что можно было устраивать пляски с хороводами. Что кстати и делали: посиделки с танцами, кулачные бои, даже ярмарки. Но пришла весна, ранняя, неожиданная, для этих мест. И пахнуло теплом, застонала земля, освобождаясь от ледяной хватки зимы. В последних числах марта взломало Дон — шумно, с треском и грохотом лопнул его ледовый панцирь, и в проломы хлынула черная, выстуженная вода, радуясь вновь обретенной свободе. Старики еще ждали — зима коварна, говорили они, нет-нет да прихватит, напомнит о себе стылым северным ветром, закружит снегопадом. Но нет — весна так и не сдала своих позиций, а к середине апреля сход постановил — сеять.

Дон жил своеобразно, впрочем, как и всегда. Здесь хоть и служили русскому Государю — но не считали себя полностью русскими. Русские — это мужики, а они казаки, воины и землепашцы. Здесь были свои нравы и свои порядки, здесь высшим органом власти являлся казачий круг, а высшим должностным лицом — избираемый кругом атаман. Конечно — и атамана утверждали высочайшим указом, да только казаки и припомнить не могли, когда последний раз было бы такое, чтобы не утвердили. Здесь были и помещики, были и богатеи — но как-то так получалось, что большая часть земли принадлежала простым казакам. Которые и с винтовкой и с сохой обращались как иные с ложкой за обедом.

Раньше пахали на быках — сейчас прошли те времена. Трактора, трактора… Несколько заводов — Алиссон под Тулой, Путиловский в Санкт-Петербурге теперь выпускали стальных коней и казна давала каждому крепкому хозяину, желающему такой приобрести ссуду на десять лет и без процентов. Вот и ушли в прошлое быки, меньше стало и коней — а по улицам старых, с вековой историей станиц, под ругань и надсадный кашель стариков (дымом пыхает как… анчихрист) теперь ползли трактора и грузовики…

Вернувшийся с чужбины, с Восточных территорий и осевший на земле хорунжий Григорий Велехов был в станице одним их тех немногих людей, которые понимали что-то в технике. Научился в армии — ибо вышло так, что коня у него не были, вот и направили не куда-нибудь, а в только создаваемые бронетанковые войска. Так он и ломал службу все три положенных года — грязный, в замасленной спецовке, с кувалдой в руке. Танки тогда были бензиновыми, норовистыми, то и дело слетали гусеницы, и приходилось прилагать немалую силу, чтобы натянуть гусеницу обратно. Еще двигатель… фильтры для топлива и воздуха постоянно забивались, двигатель терял мощность, приходилось снимать и прочищать. Так и получилось, что пока все казаки служили в кавалерии, Велехов возился с железяками. Тогда был самый накал борьбы между кавалеристами и танкистами в Генеральном штабе, казаки естественно были на стороне кавалеристов. Не пришедшийся ко двору Велехов, отслуживший положенные три года в танкистах и полюбивший «железяки», вынужден был уехать на Восток, благо давали землю и ссуды на обустройство. Обустраиваться не пришлось — пришлось воевать, как и всем другим казакам, приехавшим туда. Из одиннадцати лет, что пробыл на Востоке дослужившийся до хорунжего Григорий Велехов восемь — это война. Война бесконечная, жестокая, подлая. Война взрывов и выстрелов из-за угла, война налетов и засад, война патрулей и конвоев. Все — землю, воду, саму жизнь приходилось выгрызать, вырывать с боем. Каждый день и каждую минуту русские казаки на Востоке отстаивали свои жизни и жизни своих близких с оружием в руках. Про них никто и никогда не напишет — никто и не упомнит всех, кто там лег, кто уехал и больше никогда не вернется. Восемь лет почти открытой войны, восемь лет под угрозой вторжения британских экспедиционных сил. Но он, и другие такие же как он, казаки с Дона, с Кубани, с Терека, с Амура — выстояли. Выстояли и доказали, что эта земля — русская и русский флаг, единожды поднятый на ней уже не будет спущен.

Потом было еще три года — относительного спокойствия. Да потянуло Велехова к родным куреням, к Дону, благо и курень от отца осталось, хозяйство — не продавать же. Вот и вернулся к родному Дону казак старины Вешенская Григорий Дмитриевич Велехов, по кличке «Араб» привел жену-арабку да пацаненка. Подновили курень, стали на хозяйство. Хозяйствовали — как Бог даст. А Бог давал. Одиннадцать лет на Востоке приучили Велехова к тому, что рассчитывать можно и нужно только на себя и помощи ждать от кого то — тоже не следует. Так он и хозяйствовал — трактор выкупил одним из первых, почти выкупил сто собственных гектаров земли, да обрабатывал сотню гектаров других казаков — за долю в урожае…

Казаки на Дону встают рано. Пять часов минуло — а в добротном курене Велеховых у самого взгорка, уже загорелся свет. Первой проснулась жена хорунжего, арабка со столь сложным и непривычным для казацкого слуха именем, что все звали ее просто Лена, Елена. Сколько разговоров попервой было — бабы есть бабы, их хлебом не корми, дай погутарить на прогоне да косточки перемыть. Но потом, работящая и приветливая арабка прижилась в хуторе, бабы погутарили — погутарили да и забыли, благо тем для разговора всегда найдется и без этого.

С утра дел полно — коров передоить, да в стадо выпустить, мужу на стол собрать, птицу покормить да на двор выпустить. Тяжела женская доля, недаром бытует горькая поговорка — «коли все девки такие красивые — откуда же бабы то такие страшные берутся». Но Лену не брало ничего — ни годы, ни тяжелая работа в большом, многоскотинном хозяйстве. Обычно, в таких куренях по две-три бабы хозяйство ведут. А она и одна справлялась и оставалась такой же, как и три года назад, когда в хутор пришла — гибкой как тростинка, неожиданно сильной, с густой, до пояса гривой иссиня-черных волос, которые она не прятала под косынку, с белоснежным просверком улыбки…

Проснулся в шесть и Григорий — надо было собираться пахать. На улице играл рожок пастуха, собирающего скот с куреней — только неделю как выпустили с зимнего стойла, седые космы тумана прятались по закоулкам, чувствуя скорую смерть в первых лучах по-летнему жаркого солнца. День и впрямь обещал быть жарким, как раз к пахоте…