Через два года начали копить на хороший телевизор и новую мягкую мебель.

Он так жил всегда, постоянно копил на что-то – и так жили его родители. Они тоже не унывали. «В войну было намного хуже», – говорили они. А уж их родители жили в такие страшные времена, что последующим поколениям было грех жаловаться, что бы с ними ни случилось.

В тот год, когда он увидел Марину, его главной головной болью было поступление сына в институт. Эту проблему надо было решить во что бы то ни стало – впереди маячила армия. Для института нужны были деньги, для взятки военкому нужны были деньги – как ни крути, без пяти тысяч долларов ни та, ни другая проблема не решалась. Запасным вариантом был какой-то левый экологический институт – туда никто не шел, и можно было обойтись почти без денег (только нанять репетитора по сорок долларов в час), но сын кричал, что не может себя заставить заниматься нелюбимым делом. Мечтал быть врачом, дурачок…

«В медицинский не пробиться, – грустно думал он, давя ногой окурок. – А ведь пацан бредит медициной, с десяти лет мечтает… Где взять деньги? Вроде платят нормально, а никогда не хватает…»

В роскошном особняке распахнулась дверь, и на порог вышла не очень симпатичная, высокая зеленоглазая девчонка с длинными рыжеватыми волосами.

Мужчина не был ни злопамятным, ни сентиментальным. Воспоминание о первой встрече промелькнуло в его голове просто так – ничего не означая, никак не тревожа. Он просто вспомнил, что она когда-то была пятнадцатилетней и выбегала на крыльцо красивого дома, но время прошло, дом продан, а она повзрослела, и ее лицо покрыто оспинами.

Так уж устроен мир – время никого не щадит. Его сын тоже пострадал: бросил этот экологический, загремел в армию. Хорошо хоть не попал в Чечню, могли убить. Вот только пьет теперь сильно. Слабый парень, как все они – молодые. Стержень, державший его самого, эта терпеливость, унаследованная от родителей и родителей родителей, сломалась, и ничто их теперь не держит. Им все надо сразу, а сразу ничего не бывает. «Бывает! – недавно орал ему сын. – Только у мудаков типа тебя не бывает, а у остальных – очень даже!» Он ему, разумеется, врезал, кулак у него был тяжелый, все еще милицейский…

Он изредка поглядывал на Марину, поражаясь ее работоспособности и даже уже не сердясь за тяжелый день, проведенный в салоне автомобиля. В темноте Маринино лицо разгладилось и казалось ему красивым. Она сидела с закрытыми глазами – наверное, задремала.

Наконец въехали на территорию клиники. Машина остановилась у главного входа.

Дождь лупил по закрывшимся бутонам портулака, вбивал их в землю, они разметались по клумбе, разбросанные кем-то разноцветные пуговицы. Сильно пахло землей и сыростью. К лестнице прибилось несколько мокрых шариков тополиного пуха. У клиники тополя не росли – наверное, пух залетел из парка.

Елена Павловна в темном холле всплеснула руками: «Мариночка! Ничего не случилось? Приехали к Ивану Григорьевичу? А я испугалась – думала, вам плохо. Вы какая-то усталая, не тошнит? А у нас здесь одна пациентка есть! – похвасталась она и сразу же перешла на шепот: – Сделала пластическую операцию, и что-то не так пошло! Теперь приводим ее в порядок. Она будет судиться с той клиникой – вы бы видели, что они с ней сделали! Все лицо словно в оспинах…» – врачиха осеклась и сразу же заторопилась в палату.

Турчанинов сидел за своим столом и что-то писал. Когда Марина вошла в кабинет, он закрыл тетрадь и снял очки.

Она села напротив, достала из кармана вырванные из журнала страницы, разгладила их. Марина боялась, что рука станет дрожать, – но нет, почти ничего не было заметно.

– Я вас видел на Петровке, – мельком посмотрев на страницы и сразу переведя взгляд на нее, сказал Иван Григорьевич. – Вы спрятались за кустами, но я вас успел заметить. Я уже имею представление о вашем характере и вашем уме… Короче, я вас ждал.

Она с трудом откашлялась: звуки из горла нужно было вытягивать силой.

– Вы, оказывается, знали моего отца…

– Знал.

– И не любили, надо полагать.

– Это сложный вопрос.

– Теперь правосудие совершилось? – хрипло спросила она.

– Правосудие? – Он удивленно помолчал и ответил не сразу – Правосудие не совершилось.

– Еще нет?

– Еще нет? – снова переспросил он. – Почему «еще»? Вообще нет. Ваш отец должен был понести наказание за совершенные преступления. Но его не наказали. И теперь уже не накажут.

– А это не наказание? – Она возвысила голос, и его взгляд стал еще более удивленным. – То, что произошло со мной, потом его самоубийство…

– Ни к тому преступлению, ни тем более к правосудию это не имеет никакого отношения.

– Это вы мне звонили домой с угрозами?

– Вам звонили с угрозами?

– Знаете… – Она прикрыла глаза и стала разговаривать так, в темноте. – Я устала. Если это делаете вы, то делайте скорее. Я не покончу с собой, это совершенно точно. Поэтому вам придется принимать решение самому.

– Ах вот в чем дело! – сказал в темноте его голос и вдруг изменил свое положение. Наверное, Турчанинов встал и пошел куда-то. Хлопнула дверца шкафа, стукнул стул. – Вы считаете, что я оказался здесь, чтобы вам отомстить? – спросил он издалека.

– И мне, и отцу. И вы вполне могли совершить на меня покушение. К милиционеру на встречу я бы пришла. Сказали бы, что это важно для отца, – и я бы пришла.

– Теперь все понятно. – Слышно было, что голос вернулся на место: Турчанинов снова сел за стол напротив нее. – К слову, мы с вами раньше никогда не встречались… Открывайте глаза, хватит.

Она послушно открыла глаза. Он сидел и внимательно смотрел на нее. В руках его был какой-то конверт.

– Через месяц после самоубийства вашего отца ко мне приехал адвокат из фонда, – сказал Турчанинов. – Он передал мне это письмо.

– Чье письмо?

– Вашего отца.

Она взяла листок, растерянно посмотрела на Турчанинова, потом взглянула на листок, потом снова на главврача.

– Читайте, читайте, – поторопил он. – Уже поздно.

«Уважаемый Иван Григорьевич! Больше всего на свете я хочу, чтобы вы испытали удовлетворение, когда начнете читать эти строки. Не потому, что я раскаялся, а потому, что удовлетворение – первая плата за то, о чем я вас попрошу. Аванс, так сказать, и, возможно, самое ценное, что я вообще могу вам предложить. То есть я, как обычно, меркантилен, я все считаю и пересчитываю, и даже на краю смерти продолжаю считать и пересчитывать.

Простите меня за сумбурность, мое состояние в последнее время очень тяжелое, я страшно устал.

Уже написав первые предложения, я понял, что не знаю, какой будет ваша реакция. И будет ли в ней присутствовать удовлетворение? Я плохо представляю ваш образ мыслей, и раньше его плохо представлял.

Точнее… Я считал вас недалеким человеком, простите за искренность. Однажды вы меня спросили: мучает ли меня совесть? Это был глупый вопрос. Я сражался в жестоком мире по законам жестокого мира. Совести вообще нет, она придумана для таких, как вы, чтобы вы не мешали таким, как я. То есть, если пользоваться терминами нашей с вами великой литературы, вы тварь дрожащая, а я право имею. Достоевский наказал Раскольникова, но это такой вымученный и нереальный конец истории! Никакого наказания не было, и раскаянья не было, говорю это вам по секрету, как человек, убивший не один десяток старушек-процентщиц. Возможно, наказание и раскаянье приходят после смерти, но я не верю в загробную жизнь.