Казалось, что для долгой войны республика подготовлена значительно лучше: у нее были крупные города со своей промышленностью и рабочей силой, горнодобывающие районы, большая часть военного и торгового флота, две трети материковой территории, золотой запас и экспорт цитрусовых из Валенсии – важнейшая статья поступления валюты. Однако националистам отсутствие таких резервов компенсировала внешняя помощь и контроль над главными сельскохозяйственными областями. Некоторое время главными резервами новобранцев для войск националистов оставались племена Рифа. А Гитлеру и Муссолини предстояло стать поставщиками военной, морской, логистической и транспортной помощи, американскому и британскому бизнесу – жизненно важных кредитов и нефти.

На этом этапе националисты начинали создавать военное государство, в республиканской же зоне развивались революционные процессы. Попытка армии совершить то, что она называла упреждающей контрреволюцией, покончила с последними остатками республиканской государственности. Андреу Нин[181], лидер ПОУМ, описывал это так: «Правительства не существует. Мы сотрудничаем с ними, но они могут только санкционировать то, что делают массы». Выступление правых толкнуло незапланированную революцию в руки левых, которые только этого и ждали.

Наиболее волнующая тема во всех рассказах о войне – зверства. Самые ужасные связанные с ними картины западают в память. За время Гражданской войны Испания пережила много злодеяний, что было не в новинку, – однако впервые столь огромную роль в смуте сыграли средства массовой пропаганды.

Гражданская война в Испании послужила магнитом для иностранных корреспондентов, тиражировавших рассказы офицеров по связи с прессой о жестокостях противника. Первоначально у корреспондентов почти не было возможности проверять истинность большинства событий и их подоплеку. Беженцы часто оправдывали свою панику преувеличенными или даже вымышленными рассказами о пережитых ужасах. К примеру, о группе рабочих Барселоны, участвовавших в событиях 19 июля, писали, что они «с ног до головы забрызганы кровью», но это были рабочие со скотобоен, бросившиеся драться с мятежниками. Обе стороны сообщали дикие цифры о количестве жертв: националисты сначала утверждали, что на республиканской территории убито полмиллиона человек, а после войны приводили «чуть меньшую», но тоже завышенную цифру – 55 тысяч человек. Возможно, неразбериха и стремительность событий заставляли журналистов слишком часто использовать клише, а не выяснять, что лежит за беспощадностью войны. Привыкнув не обращать внимания на Испанию, Европа не знала и не понимала историю бурных циклов бунтов и их подавления в ее истории, приведших теперь к взрыву, не пощадившему ни одного уголка страны.

Первоначальные, поспешные впечатления, переданные журналистами, не заботившимися о доказательствах, сильно навредили международным отношениям республики в критические месяцы войны, когда нужно было закупать оружие. Эксцессы насилия, информация о которых распространялась по страницам газет со скоростью лесного пожара, оправдывала неприязнь к революции в республиканской зоне, присущая консервативным и дипломатическим кругам Британии. Левое правительство Леона Блюма во Франции подавляло свои естественные симпатии и, несмотря на оккупацию Гитлером Рейнской области весной того года, вынуждено было вместе с Британией отказывать в помощи обеим сторонам (политика, сыгравшая на руку националистам). Вплоть до бомбежки Герники в апреле 1937 года положение в борьбе за мировое общественное мнение не менялось в пользу республики, но к тому времени республиканцы уже проигрывали войну.

В испанской войне творилось много страшного, но на людей больше всего влияло то, что имело религиозный смысл: убийства «красными» священников и выбрасывание мумий из монастырских ниш; болтали даже, будто Долорес Ибаррури, «Пассионария», перегрызла горло священнику, а карлисты-ополченцы уложили республиканца в форме креста и отрубили ему конечности с криками: «Славься, Царь Христос!» Неудивительно, что жителям других стран это напоминало Тридцатилетнюю войну и религиозные гонения Темных веков и заставляло содрогаться от «нового варварства».

Эскалация насилия в двух лагерях развивалась по-разному. На территории националистов неутомимые «чистки красных и атеистов» продолжались долгие годы, тогда как на республиканской территории наихудшие насилия имели характер внезапной и быстро иссякшей реакции на подавляемый страх, усугубленной жаждой отомстить за прошлое.

Нападения на духовенство неминуемо получали наибольшую огласку за рубежом, где не были осведомлены о масштабах политического могущества испанской церкви: католическая церковь была оплотом консервативных сил страны, фундаментом того, что правые называли «испанской цивилизацией». Неудивительно, что извне страна виделась глубоко верующей. Шутка баскского философа Унамуно, что в Испании даже атеисты – католики, воспринималась всерьез. Века фанатических суеверий, насаждавшихся инквизицией, выгравировали в европейских умах именно такой образ. Но все равно приходится удивляться тому, как редко в европейских газетах проводилась связь между религиозными преследованиями в Средние века и яростным антиклерикализмом, развившимся в XIX веке. Неистовство, приводившее кое-где к эксцессам, питалось твердым убеждением: обещание рая на том свете в обмен на смирение – старый трюк, при помощи которого богачи и власть имущие принуждали бедняков безропотно принимать их земную участь. По крайней мере для анархистов Церковь представляла собой подобие «министерства правды», будучи одними из идеологических ведомств государства. Именно в этом качестве она оказывалась самой уязвимой и крупной мишенью, наряду с Гражданской гвардией.

Во время войны националисты кричали о 20 тысячах растерзанных священниках; позднее они приводили цифру в 7937 убитых священнослужителей – и все же она превышает истинное число жертв минимум на тысячу. Сегодня известно, что из общего числа священнослужителей (примерно 115 тысяч) погибло 13 епископов, 4184 священника, 2365 монахов и 283 монахини, причем огромное большинство – как раз летом 1936 года[182]. Это была ужасная бойня, тем не менее либеральные католики впоследствии признавали, что убийство священников – не более ужасное преступление, чем убийство левых правыми по имя Господа. Этот подход разгневал испанскую церковь, однако она промолчала, когда националисты застрелили 16 баскских священников, включая благочинного Мондрагона. Возмутился только епископ Витории, убедивший папу римского протестовать перед генералом Франко, который в гневе пригрозил выслать в Рим его и поддерживающих его епископов[183].