Националисты убили также два десятка протестантских пасторов, и все протесты были бесполезны[184]. Наибольший пропагандистский эффект в мировой прессе вызвали, конечно, публикации об изнасилованиях монашек. Однако в подробном перечне преступлений республиканцев, опубликованном националистами в 1946 году, нет доказательств этих эксцессов, не считая намека на один-единственный случай. Бывало, конечно, что священников запытывали до смерти, особенно в Арагоне, Каталонии и Валенсии. Некоторые сгорали заживо в своих церквах, сообщалось о случаях кастрации и вспарывания животов. Некоторых заставляли копать себе могилу, а потом заживо сжигали.

Впрочем, гораздо больше насчитывалось случаев поджога и разграбления церквей: ризы использовались в уличной корриде, а республиканца, в шутку напялившего на себя церемониальные одеяния архиепископа Толедского, чуть не застрелил пьяный miliciano, принявший его за церковного примаса. Вандалы пили церковное вино из потиров, били витражные окна и брились, согревая воду в купелях[185].

После крушения законности и порядка в республиканской зоне главным объектом народной мести стали мятежные генералы и их сторонники, вторым – классовые враги: духовенство, землевладельцы и их сыновья, senioritos, фабриканты, политические боссы (caciques), представители интеллигенции, лавочники. Это насилие первых дней было подобно взрыву или извержению вулкана. Но даже при этом месть не была настолько неразборчивой и слепой, как иногда утверждают.

Убийства священников не имели массового характера, а также региональной составляющей (кроме Басконии, но там Церковь не пострадала). В депрессивных сельских областях священники часто были такими же нищими и необразованными, как их прихожане. Тех, кто проявлял на похоронах бедняков не меньше искренности, чем на похоронах богачей, нередко миловали. То же самое обычно относилось к расправам над лавочниками и людьми свободных профессий. Адвоката или лавочника, который не вел себя надменно и не издевался над бедняками, чаще всего не трогали. Фабриканты и управляющие, поступавшие с работниками по справедливости, почти всюду уцелели и часто даже входили в руководство новых кооперативов. С другой стороны, на раннем этапе смуты «известный эксплуататор» имел мало шансов выжить. Конечно, в этой закономерности бывали исключения, но слухи об убийствах людей за ношение шляп и галстуков были порождены неизбежной паранойей среднего класса.

Левые партии и объединения реквизировали здания и учреждали собственные «комиссии по расследованию», обычно называвшиеся русским словом «чека»[186]. Сторонники восстания, которых не пристреливали на месте, представали перед революционными трибуналами. В официальных учреждениях и в штаб-квартирах соответствующих партий, не успевших уничтожить свои архивы, переписывали имена и адреса участников, связанных с восстанием групп. Некоторых выдавали слуги, должники и недруги. В атмосфере подозрительности, да еще при такой скорости событий, были неизбежны ошибки.

В больших и средних городах, где преобладали социалисты и коммунисты, правосудие было лишь имитацией: часто для ускорения судопроизводства демонстрировались фальшивые членские билеты Фаланги, якобы принадлежавшие подсудимым. Приговоренных немедленно уводили и расстреливали, а их трупы часто оставляли на виду с табличками, что казненные – фашисты. Анархисты пренебрегали этим фарсом и расстреливали без предисловий. Веря в ответственность человека за собственные действия, они отвергали любую корпоративность, которая могла бы послужить прикрытием для чиновников. Другой причиной поспешных казней был категорический отказ пользоваться тюрьмами – самым символичным из всех государственных учреждений.

Появление в Испании собственных «чека» не вызывает удивления[187], если учесть шпиономанию и разочарование в правительстве, не сумевшем воспротивиться военному мятежу. Некоторые «чрезвычайные комиссии» превратились в банды во главе с вожаками-оппортунистами. Одной такой, расположившейся во дворце графа дель Ринсона в Мадриде, заправлял Гарсиа Атаделл, бывший генсек «Коммунистической молодежи», сбежавший с награбленным в Аргентину, но пойманный по пути националистами и позже казненный на гарроте.

Множество преступников, пользуясь страхом и хаосом, чувствовали себя как рыбы в воде, прикрываясь модными политическими знаменами. Многие из тех, кто занимался устранением реальных и воображаемых фашистов, были не политическими фанатиками, а простыми подростками с заводов и из лавок, наслаждавшимися внезапным всесилием. Актриса Мария Касарес[188] (дочь бывшего премьер-министра), работавшая вместе с матерью в мадридской больнице, описывала, что произошло, когда они однажды утром нашли в своей машине кровь. Молодой водитель Пако «чуть заметно пожал плечами и сказал: “Мы возили кое-кого прокатиться (эвфемизм из тогдашнего гангстерского кинематографа) сегодня поутру. Простите, не успел вымыть машину”. Я увидела в зеркальце заднего вида его улыбочку – одновременно хвастливую и виноватую, выражение какой-то свирепой невинности, как у пойманного за руку ребенка»[189].

Несмотря на волну политических убийств в Мадриде в первые недели, там оставалось немало националистов, судя по количеству поднявших голову через два с половиной года, при приближении войск Франко. Те из высшего и среднего класса, кто знал о грозящей опасности, обычно пытались уйти в подполье, выдавали себя за рабочих, чтобы сбежать из Мадрида, или искали убежища в посольствах.

На начало февраля 1937 года в иностранных представительствах пряталось примерно 8500 человек[190]. Некоторые посольства, представлявшие правительства, сочувствовавшие националистам, действовали как шпионские центры, используя радио и дипломатическую почту для передачи информации другой стороне. Через несколько месяцев одна «чека» открыла лжепосольство и поубивала всех, кто пытался там скрываться. Беспорядочные убийства пошли на спад только тогда, когда были взяты под контроль все выпущенные из тюрем преступники и начались военные действия вблизи Мадрида.