(туберкулез), призвали в армию. Сегодня он пришел на завод в военной форме. Обошел всех своих друзей, не забыл и меня. Прощаясь, сказал шепотом:

— Завтра нас отправляют на Восточный фронт. Но солдатский мундир не повлияет на мои взгляды: я был, есть и до последнего издыхания буду коммунистом. Стрелять в русских не буду. При первой возможности перейду к ним.

Хочется верить, что так и будет.

Алярмы участились. Мы рады им безмерно, как светлому празднику, как феерической постановке по случаю юбилейного торжества.

У немцев иное отношение к алярмам. Они дрожат при одной лишь мысли о них. На нашу радость фрицы смотрят косо, недружелюбно.

Более полутора лет пленения.

Вспоминается эсхатологический бред первых дней. Тогда казалось: распалась связь времен, рухнули все устои жизни, померкло солнце и погасли звезды, ледяная крышка небосвода придавила цветущую землю.

Нет, не забыть мне трагической маски солдата, отступавшего с нами на Севастополь. Помню, как подрался он с двумя матросами и как помирился с ними, как обнимались они втроем и плакали навзрыд, без конца повторяя все одну и ту же фразу:

— Продали нас, братки, продали. Продал нас Сталин, продали генералы и комиссары. Никому-то мы не нужны: все отступились от нас, все покинули нас. И остались мы одни: без генералов и комиссаров, без командиров и политруков, без танков и самолетов, без пушек и патронов. Продали нас, братки, продали.

Этот плач разносился над берегом, сливаясь с элегическим рокотом волн. Это горе не залить вином, шумными потоками низвергавшимся в те дни в черное-черное море.

Потом кончился драп и началась фаза окружения. И снова тот же лейтмотив прозвучал над морем: «Продали нас, братки, продали». Но он звучит глуше, потому что боль сильнее.

И вот, наконец, третья фаза: пленение и рабство. И опять этот плач, перешедший потом в тихий стон бессловесных животных (ибо плен лишил нас почти всего человеческого).

Нет, не забыть тех трагических дней. Воистину, это была трагедия, то есть песнь о козлах, влекомых в Райш на заклание.

Вот тогда-то я понял, что такое эсхатология.

Недолго, впрочем, апокалиптический бред владел мною. Не прошло и десяти дней после пленения, как он развеялся подобно хмари. Уже тогда вновь возродилась уверенность в победе. Сейчас она крепка, как никогда.

Победа будет за нами!

Странный, парадоксальный на первый взгляд факт: чем лучше у немцев на фронте, тем хуже они относятся к нам; наоборот, чем хуже и тяжелее складывается военно-политическая обстановка для фрицев, тем лучше их отношение к русским пленягам.

Объяснить этот парадокс нетрудно: в 1941 году гитлеровцы рассчитывали одним блицударом покорить Россию. Они не искали тогда ни союзников, ни сотрудников, ни даже сочувствующих среди населения оккупированных земель, ибо верили в неотразимую мощь своего оружия. Но вот под Сталинградом разразилась катастрофа. Тут только нацисты поняли, что крепко просчитались: их материальные и людские резервы все более и более истощаются, моральные силы оскудевают, «верные» друзья и «клятвенные» союзники колеблются и пятятся. Трудные времена настали для фрицев. Где найти им ландскнехтов[557], драбантов[558], готовых ломать себе шеи ради «прекрасных глаз» Адольфа? Они нашли их среди всякого рода квислингов[559], лавалей[560], власовых[561] и им подобных продажных тварей, которыми пока еще кишмя кишит наша грешная планета. Они жаждут найти их среди отсталой части населения оккупированных территорий. Они жаждут найти их и среди нас: угнанных в рабство цивильных и пленяг. Отсюда дурашливые попытки немцев заигрывать с нами.

После того как фрицам приключился капут под Сталинградом, нам стало чуть-чуть лучше. С мая месяца пленягам слегка увеличили паек (на полкартофелинки). Теперь нас уже много реже бьют, а самое главное — свои собаки (старосты-полицаи, толмечеры, кохи) стали ласковыми. Они стараются подлизаться к нам: то и дело поругивают немцев, выставляют себя ярыми защитниками пленяжьих интересов. Чуют поганые псы, что ветер подул с востока.

Хроника в «Hessische Landeszeitung»: «За последнее время наблюдается массовая кража кроликов». Уверен, что это дело наших русачков: преимущественно цивильных, отчасти и пленяг. Ну что ж, молодцы ребята!

Наши возможности в этом отношении весьма ограничены. Но вот Харису Каримову порой удается подстрелить дичь. Недавно во время обеденного перерыва он убил камнем петуха, когда тот пытался перелететь из «Кристалине-верке» во двор МАД. Кочет оказался бравым молодцом, своего рода чемпионом куриного царства: он взлетел на высоченный каменный забор, преодолел увенчивающие его проволочные заграждения, а затем перемахнул на крышу цеха. Усевшись на самом ее краю, петух с любопытством поглядывал на наше дивье племя. Видимо, он не рисковал опуститься на бестравный, воистину тюремный двор МАД, ибо понял, что здесь не найти ему ни зернышка, ни крошки, ни даже листика. А может быть, он предчувствовал что-то недоброе.

Мы тоже с любопытством наблюдали за представителем пернатого царства. Однако наш интерес был чисто созерцательный, отчасти теоретический, пожалуй, даже эстетический: давненько мы не видели ни животных, ни птиц. Лишь у одного Каримова заиграла практическая жилка: мгновенно оценив обстановку, он схватил камень, прицелился, и через какую-нибудь секунду петух лежал у ног охотника. Это было сделано так быстро и так ловко, что вахман не заметил ни падения петуха, ни его исчезновения в пикировочной сумке Каримова.

Вечером Харис тайком общипал добычу и сварил в котелке. Угостил и меня лапкой.

В «Hessische Landeszeitung» редакционная статья о том, как фольксгеноссы должны относиться к военнопленным. «За каждым из них, — поучает газета, — тянется кровавый след. Это кровь наших отцов, братьев и сыновей. Не забудем также, что в войну 1914–1918 годов военнопленные осуществили много актов саботажа и диверсий, подтачивая изнутри здоровый организм нашего фатерлянда».

Статья настраивает немцев на то, чтобы они холодно, сурово и даже жестоко относились к военнопленным, в особенности к русским пленягам. Несмотря на такого рода предупреждения и призывы гитлеровских властей, очень многие немцы-рабочие хорошо относятся к русским. Они помогают нам куском хлеба, картофелем, старой обувью, ветхой одеждой. Это немалая жертва с их стороны: за кусок хлеба, переданный пленяге, немца без суда и следствия сажают в гефенгнис[562] на срок не менее 6 месяцев.

Что же касается актов диверсий и саботажа, то это верно. Они были в Первую мировую войну, их не меньше сейчас. Надо постараться, чтобы их было больше. Пусть столь желанная фрицам зишь[563] улыбнется им своим в кровь иссеченным задом.

Во время ночной смены лежали на коксе у круглой печки и тихо беседовали. Говорили о маскировке,