и стали разделительной чертой. После же открытия греками Босфора Киммерийского, Меотийского болота и Танаиса[579] граница Европы была продолжена далеко на север. До начала XVIII века Танаис-Дон считался естественной Limes[580] Европы. Петр Великий передвинул границу Европы на восток, до Волги. Екатерина II по политическим соображениям (Россия, дескать, большая европейская, а не азиатская держава) приказала границей Европы считать Яик и Уральские горы.

К чему, однако, эти «научно-исторические» изыскания франкфуртского геополитика?

Ответ прост и ясен. Автор стремится доказать, что естественной географической границы между Европой и Азией нет. Есть только условная граница, произвольно установленная государями и государственными деятелями, которые руководствовались чисто политическими соображениями.

В конечном счете автор хочет внушить своим фольксгеноссам, что «строители новой Европы» вовсе не обязаны считаться ни с данными современной науки, ни с традиционными географическими понятиями и представлениями. Раса «белокурых зверей» может по собственному произволению передвинуть границу Европы хоть на восток, хоть на запад.

В течение целого месяца отлично маскировался, обманув бдительность мастера и других немцев.

Маскировочную операцию удалось провести так: в другом конце шлоссера нашел круги — донца для картофелечисток. Несмотря на то что они были уже спилены, почищены и вполне подготовлены к монтажу, я приволок их к своему верстаку. Зажал один круг в тиски и более трех недель его опиливал (вернее, делал вид, что опиливаю).

В конце концов был пойман с поличным обермастером.

— Сакраменто нох эмоль, вас махст ду! Дес динге шон фетишь[581].

Ну и орал же он на меня! Какими только словами не называл: и лодырем, и саботажником, и сталинским агентом. Пригрозил даже гештаповским застенком и гефенгнисом.

B итоге вышел мне трехдневный карцер ohne Brot[582].

Пилишь ли что-нибудь или рубишь зубилом, работаешь ли напильником или механическими ножницами, — одна неотвязная мысль преследует тебя: «Ты раб, посланный к Анчару»[583].

Стоит только подумать об этом, как сразу же переключаешься на самую малую скорость. Инструмент выбираешь самый плохой, способ выполнения — самый нерациональный, допотопный. Вот, например, форарбайтер дал сегодня задание: вырезать из миллиметрового железа небольшой треугольник. С этой работой можно легко справиться в течение пяти минут, если пользоваться механическими ножницами. Но я делаю вид, что никаких ножниц в цехе нет: беру наитупейшую ножовку и целую пятидневку выпиливаю треугольник.

Нет ничего утомительнее нарочито медленной работы.

Воистину каторга.

Колосковский за воровство попал в гештапо.

Жаль парня, но вместе с тем и не жаль: он предал и продал Лукьянова.

Лагерфюрер Берг-Эмден назначил матроса Жоржа старшим полицаем лагеря.

Жорж — хитрый парень. Он понимает, что сейчас не 41‐й год и что методы тогдашних полицаев непригодны в новой обстановке[584]. Попробуй он поднять руку на кого-либо из пленяг — ребята тотчас же переломают кости. К тому же в связи с поражениями на фронте немцы стали лучше обращаться с нами. В частности, сейчас запрещено (конечно, только формально) бить военнопленных.

Поняв конъюнктуру, Жорж держит сейчас нос по ветру и всячески лавирует. Он прикидывается защитником пленяжьих интересов и в то же время остается верным исполнителем воли лагерфюрера.

В «Völkisher Beobachter» напечатана речь Гитлера. Он говорит о трех кризисах, пережитых Райшем и вермахтом в течение последних трех зим.

«Первый кризис — зима 1941/42 годов. Морозы и обильный снег поставили мою армию в тяжелое положение, почти граничившее с катастрофой.

Мои танки и автомобили не могли двигаться по глубокому снегу. Многим мерещился призрак Наполеона с его трагическим финалом. Но я справился с этим положением, мне удалось стабилизировать фронт.

Второй кризис — зима 1942/43 годов. Мои солдаты вынуждены были оставить Сталинград. Я принял решение о сокращении фронта (Frontverkürzung). Мне удалось преодолеть и этот кризис.

Третий кризис — наступившая сейчас зима. Я надеюсь, что Провидение поможет мне преодолеть и этот кризис».

В заключение Гитлер выражает уверенность, что Провидение и в дальнейшем не оставит его.

Во всех своих последних речах Гитлер часто, слишком даже часто обращает свои взоры к Провидению. Видно, больше неоткуда ждать помощи.

Хочется сказать словами из письма запорожцев: «Який же ты лыцар, колы голой сракой на ежа не сядешь»[585].

Алеша Ниценко говорит:

— «Катерина» пропитана антимоскальским духом[586]. Шевченко посвятил ее Жуковскому — явная ирония. Он хотел этим сказать: «Вы ждете от меня дифирамбов Московии и москалям — так вот вам, получайте!»

— А «Эда» Баратынского[587] тоже проникнута антимоскальским духом?

Алеша молчит, он ничего не может возразить мне.

— А знаете ли вы, Алеша, что «Эда» оказала большое влияние на «Катерину»?

В этом году немцы едва ли получат вайнахтцуляге. Украинский хлеб, русское масло навсегда ускользнули от них.

Умчался в заоблачные дали кудесник Sandmann[588], навеявший было на фрицев чудный сон, и остался лишь Alpdruck[589]. Вечером явился роашник, назначенный агитатором в наш лагерь. Поздоровался — никто не ответил. Помялся, потоптался на месте, оглянулся по сторонам, но нигде не встретил сочувственного взгляда. Сел и развернул немецкую газету и начал рассказывать об «успехах» фрицев на фронте.

Я посмотрел на карту, напечатанную в газете: линия фронта подозрительно далеко продвинута на восток.

— А ну-ка, дайте сюда газету!

Не дает.

Ребята вырвали газету у него из рук. Я взглянул: на карте показана линия фронта в 1918 году.

— Что ж ты брешешь, е. т. м.[590], — сказал Козлов, — немцев давно прогнали с Украины.

Кто-то заметил:

— Удирая с Украины, фрицы сожгли и взорвали много городов и сел.

Роашник стал возражать:

— Немцы разрушили мало, а восстановили и построили много.

— Что ты врешь, как сивый мерин, — возмущенно сказал Козлов, — что они построили? Они только взрывали, разрушали, уничтожали людей!

— Ты не прав, Василий Иванович, — спокойно возразил ему Анатолий Диксонов, — немцы действительно восстанавливали и строили…

— От тебя, Анатолий, я не ожидал этого, — вспылил Козлов, — уж не хочешь ли ты андреевский крест[591] на задницу себе нацепить? Иксосос ты немецкий после этого!

— Не сердись, Василий Иванович, — ответил невозмутимый Диксонов, — ведь я говорю правду, что немцы восстанавливали и построили на оккупированной территории. Вот, например, в Воронеже они восстановили тюрьмы и построили… б[ордели?]

Все зареготали, а роашник побагровел. Через несколько секунд он ретировался под свист, тюканье, улюлюканье.

Немцы распространяют среди пленяг книгу некоего Альбрехта на русском языке: «И это называется социализмом»[592]. Некоторые ребята берут ее. Когда споришь с ними, они бубнят одно и то же:

— Ну и что ж! Клопапир нам тоже нужен.