Какой-то зубоскал из наших пленяг вздумал «пошутковать»:

— А ну, кто тут есть галушечницы? Выходи сюда.

— Молчи, дурак! — прикрикнул на него Козлов. — Нашел время шутить. Реветь надо, а не ерничать.

Никого так не жаль, как ни в чем не повинных детей. Лишь немногие счастливцы вернутся в родные места. Тысячи, десятки тысяч погибнут в этом распроклятом Райше.

Фестхалле перегородили поперек двойным забором из колючей проволоки. Нас уплотнили в трех бараках левой (западной) стороны. Правая (тоже три барака) пока свободна. Не знаю, кого там поселят.

До сих пор кранкую и поэтому живу в кранкенштубе[531]. Нас четверо: кох Александр Владимирович, санитар Николай Петренко, Харис Каримов (его называют у нас Борисом) и я.

Хочу быть вечным кранковщиком и надолго, до скончания Райша, осесть в изоляторе. Миловидная, гуманная, чуткая швестер Элизе, ведающая кранкенштубе и кранкенревиром[532], всегда выгораживает нашего брата кранковщика. Она не гонит нас отсюда, а лишь просит соблюдать чистоту и порядок.

Хорошо здесь и в том отношении, что вахманы обычно не вмешиваются во внутреннюю жизнь кранкенревира, ограничиваясь лишь его наружной охраной. Стало быть, наш прямой и непосредственный начальник — швестер Элизе, с которой мы ладим. Она обижается на нас лишь за то, что мы отказываемся от лекарств (Medizin), которые она заботливо сует нам. Как рассердилась швестер Элизе, когда узнала на днях, что все микстуры и порошки мы выбрасываем в аборт.

— Неужели вы думаете, что я могу дать вам отраву? Я искренне хочу облегчить ваши страдания.

— Верим, либе швестер[533], но наши болезни микстурой невозможно вылечить.

По правде сказать, мы не уверены, что под видом лекарства нам не дадут отравы. Швестер Элизе никогда не сделает этого сознательно, но ее самое могут ввести в заблуждение эсдэковцы в докторских халатах. Дадут ей под видом облегчающего средства какой-нибудь гифт[534], а она простодушно напоит им нас.

В правую часть фестхалле, отгороженную от нас двойным забором из колючей проволоки, пригнали женщин и детей. Толпимся у проволоки, переговариваясь:

— Откуда?

— З Харькивщины.

— А сейчас откуда?

— З Поторба, чи як.

— Знакомое место. В Бадорбе — наш шталаг[535]. Одно непонятно: как же это вы, цивильные женщины, попали в лагерь для военнопленных?

— А бис його знае. Жолнеры пригнали, так усе[536].

Вахманы отогнали нас от проволоки.

Против кранкенревира, через проволочный забор в два ряда — женский барак. На крылечке — три девушки с книжками. Одна — голубоглазая, русокудрая, стройная, вдумчивая. Другая — живая, миниатюрная брюнетка с задорным блеском глаз. Третья — пышноволосая шатенка с грустными глазами.

Подошел к проволоке.

— Что читаете, девушки?

— Я читаю «Анну Каренину», Галя — Пушкина, а Аня — Тургенева.

— Завидую. Два года не держал в руках русской книги.

— Мы вам дадим потом.

— Каким же это образом? Через проволочный забор не передать: высоко, густо, колюче.

— Завернем в бумагу, перевяжем и перебросим, когда вахман отвернется или отойдет подальше.

Разговорились, познакомились. Брюнетку звали Галей, блондинку — Марией, шатенку — Аней.

— Как вы попали, девушки, в лагерь для военнопленных?

— Сами не знаем. Немцы устроили облаву, окружили дома, сожгли их, а нас увезли в Немечину. Два месяца сидели в шталаге Бадорб вместе с военнопленными. Потом привезли в Дармштадт и держали здесь за проволокой. Никак не поймем: не то мы цивильные, не то кригсгефангене[537]. На работу и с работы водят солдаты, охраняют нас здесь тоже солдаты.

— А куда гоняют вас работать?

— На фабрику «Тева». Это резиновая фабрика[538].

Вахман отогнал от проволоки.

Вечером долго стояли во дворе перед бараком. Говорили о том и о сем, о войне и о мире, о Германии и о России, о Лермонтове и о Пушкине. Не знаю, к месту или не к месту, Трубицкий стал читать «Клеветникам России». У него приятный басок к отличная дикция.

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов!

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов[539].

Вахман Педа (он вертелся тут же) внимательно слушал, попыхивая трубкой. Потом, улыбаясь, процедил сквозь зубы:

— Шен, шен[540].

— Тебе капут ин Руслянд, дурья голова, а ты шен-шен.

— Никс капут, — рассердился Педа, — альзо лё-ос! Алле шнель райн инс бараке[541].

Днем на МАД перекатывал в шлёссерай[542] большие металлические круги, которые вырезал автогеном Шош Пардонна. Нечаянно схватил рукой еще горячий круг и получил ожог. Показал Адаму, Шошу, Монку, мастеру.

— Шлимм[543], — сказал Шош.

— Золле форзиштишь зайн[544], — крикнул мастер.

Вечером, когда вернулись в лагерь, посмотрел на руку: плохо, небольшой пузырь и только. Накалил в печке кочергу к приложил к ладони. Одного раза показалось мало: снова накалил докрасна и еще раз приложил к руке. Вот теперь хорошо: сильный ожог, чуть ли не до кости. Прокранкую недели 3–4, а может быть, и больше.

Славно.

Часто собираемся в кранкенштубе. Я лучше всех владею немецким языком, и поэтому на мою долю выпала задача делать военно-политические обзоры. В качестве источников использую немецкие газеты и англо-американские листовки, теперь в изобилии доставляемые мне нашими пленягами.

Порой кто-нибудь расскажет парашу:

— Слышали, ребята, Италия капитулировала.

— Врешь.

— Ей-богу. Мне лягушатник рассказал. У них в кантине есть радио.

— Если это правда, немцам трудно придется.

— А я думаю, братцы, это чистая параша. Кстати, о парашах: заметили вы, ребята, какую роль они играют в нашей пленяжьей жизни? Парашу мы могли бы избрать в качестве своей эмблемы.

— Ты прав, Козлик, — говорит Беломар, — только на нашем пленяжьем гербе я изобразил бы не одну, а три параши. Подумай-ка, ведь вся-то наша жизнь крутится вокруг трех параш: из одной мы едим, из другой черпаем нашу духовную пищу, а в третью складываем отходы производства.

Поговорив о парашах, переходим к другим темам. Иногда читаем стихи, беседуем о литературе, об искусстве, о будущем победившей России.

Так сидим до появления вахманов с дубинками.

Наш кружок растет и крепнет. Постоянные посетители кранкенштубе: Беломар, Козлов, Владимир Ильич Трубицкий, Романов, Зотов, Анатолий Диксонов, Лобов, оба Жеронкины (однофамильцы), Николай Веркин, Александр Владимирович (кох), Харис Каримов.

Завсегдатаем кранкенштубе стал и Алеша